Год жизни

Тычинин Вячеслав Васильевич

Но вот наступает март. День становится все длиннее. Солнце прилежно карабкается по небу выше и выше, но вокруг видит все тот же снег. Синий столбик спиртового термометра стойко держится на двадцати градусах. Однако мороза перестают бояться даже ребятишки. Распахнув шубки, они катаются с горок на санках, носятся на коньках.

Ночью и по утрам мороз торопится укрепиться. Но уже к полудню сугробы становятся зернистыми, в распадках блестит наст, а в воздухе текут тревожные и зовущие запахи нагретой коры, хвои и

снега.

Хорошо в эту пору подняться на сопку! Кое-где снег уже истлел, обнажив мускулистые шершавые ветви стланика, гладкие кожаные листья прошлогодней брусники, мягкий ковер из осыпавшейся желтой хвои. Терпкий аромат пробуждающейся земли бодрит человека и заставляет его безотчетно ускорить шаги. Воздух так кристально прозрачен, как никогда не бывает в городах. В бледно-голубом небе недвижимы кипенно-белые мазки облаков. Застывшим прибоем теснятся сопки, уходя к горизонту. Проседью кажутся в тайге белоствольные березки. И насколько хватает глаз, везде лежит окрест суровая, но прекрасная русская земля.

И чье русское сердце не забьется сильнее при взгляде на эту необъятную ширь, не наполнится горделивым чувством при мысли, что лишь у синих вод Ледовитого океана обрывается эта просторная земля! Сама собой рвется из уст громкая песня, такая же вольная, как всё вокруг, и несется она дальше и выше, оглашая тайгу. Слушают песню медноствольные лиственницы, хмурые ели. Безмолвный, слушает высокий тополь. А убранная в девичью фату березка растроганно роняет капли-слезы, медленно катящиеся по ее стволу.

Наступили такие же чудесные мартовские дни и на «Крайнем». Щедро лился свет на прииск с безоблачного неба. Потемнели крыши домов. Стали заметны обтаявшие с южной стороны конусообразные- отвалы песков, добытых за зиму из шахт. Осели сугробы, наметенные около строений. Явственно обозначились тропинки, сплошной сеткой покрывшие прииск.

Весеннему настроению поддался даже Лаврухин. Он неторопливо шествовал по гребню длинного отвала, насвистывая «чижика», благодушно обозревая окрестности.

Хорошее настроение Мефодия Лукьяновича было легко объяснимо. Не прошло еще и полмесяца с того дня, как начальник прииска вызвал его к себе. Разговор протекал совершенно в таком плане, как и мечталось Лав-рухину:

— Хоть ты и пьяница, Мефодий...

— Игнат Петрович, верьте совести...

— Погоди, не перебивай! Не люблю. Хоть ты и пьяница, но мужик послушный, преданный. Хочу тебя обратно на первый участок поставить. Потянешь?

— Да я... Вот плюньте мне тогда в глаза, Игнат Петрович! Из кожи вылезу, а план буду давать. Как из пушки!

— Ну гляди. Учти, это тебе последняя проба. Завалишь снова участок — в порошок сотру!

Крутов сжал волосатый кулак и наглядно показал, как именно будет стирать Лаврухина в порошок.

Так сбылось предсказание Галгана. Мефодий Лукьянович опять стал начальником

участка. На радостях он даже пить стал с меньшим усердием, хотя руководство участком не требовало от него не только выле-зания из кожи, но даже затраты чрезмерной энергии. Порядок, наведенный ранее Шатровым, продолжал действовать по инерции. Суточные задания выполнялись с лихвой.

Правда, в первый же день пришлось выдержать стычку с рабочими, недовольными возвращением Лаврухина. Когда он вошел в лотошный тепляк, поболтал зачем-то мутную воду в бочке, подгреб ногой дрова, Лисичка демонстративно отвернулся к стенке, показывая всем своим видом, что не желает разговаривать. Мефодия Лукьяновича задело такое явное пренебрежение к его персоне. Он спросил начальственным тоном:

— Где сейчас грунт берешь, Лисичка?

Старик пробурчал что-то невнятное себе под нос.

— Тебя начальник участка спрашивает. Понятно?— раздраженно повысил голос Лаврухин.— Отвечай! Или я, может, не начальник для тебя?

— Начальник, Мефодий Лукьянович, начальник. Если ты не начальник, так и свинья не красавица,— обернулся наконец Лисичка.

Никто не засмеялся. Лотошники стояли тесной кучкой, угрюмые, неподвижные. Лаврухина затрясло от злости.

— Я тебя, дед, уйму! Ты у меня еще попрыгаешь за свой язык. По лагерю соскучился?

Лотошники придвинулись ближе, заговорили вразнобой:

— А ты шибко-то не грози.

— Как бы сам туда допрежь не угодил!

— Уйди лучше от греха.

Лаврухин попятился, зацепился валенком за дрова и чуть не упал. Лотошники разом захохотали. Напряжение прорвалось. Обступив маленького испуганного Лаврухина, горняки откровенно смеялись над ним.

Уже выскочив за дверь тепляка, Лаврухин услышал брошенное кем-то:

— Опять, значит, горе мыкать с этим пьянчугой?

Сказать, что, в отличие от лотошников, Лаврухин

встретил радушный прием у шахтеров и экскаваторщиков, было бы отступлением от истины. Горняки очень недвусмысленно показали, что они думают о возвращении своего бывшего руководителя. Даже такой мягкий по характеру человек, как Черепахин, и тот, едва завидев на краю отвала фигуру Лаврухина, с головой влез под капот двигателя, делая вид, что по горло занят ремонтом.

Шахтеры поступили и того невежественней: в ответ на заигрывания Лаврухина включали бурильные молотки, оглушая грохотом Мефодия Лукьяновича.

Все это несколько обескуражило его, но не настолько, чтобы он потерял присутствие духа.

— Шатровские корешочки,— шипел Мефодий Лукьянович, направляясь вечером домой и заново переживая проявления оппозиции,— ничего, я их быстренько повыдергаю.

Теперь, после двух недель, на участке установилось что-то вроде вооруженного перемирия. Надо было как-то жить и работать. Даже под началом Лаврухина.