Годы нашей жизни

Тельман Исаак Григорьевич

— Вы что, заблудились? — крикнул Иван Максимович.

— Не заблудился, — ответил тот. — Не заблудился, вас ищу. — Он протянул телеграмму.

«Поздравляем…»

— Тут у нас новость большая. Насчет Каховки и каналов еще не слыхали? — спросил связист, роясь в сумке.

По дороге в лагерь экспедиции молодой связист едва поспевал за пятидесятилетним Крайновым. Когда наконец показались палатки, почвовед побежал. Топографы, узнавшие Крайнова, встревоженные выбежали навстречу:

— Что случилось?

— Случилось! — Иван Максимович размахивал газетой. — Есть решение строить Каховскую

гидроэлектростанцию и каналы.

И у тех, кому Крайнов сообщал эту весть, первая мысль была: днепровские стройки помогут победить и пески. Изыскатели, разведчики мысленно уже превращали их в огороды, бахчи, табачные плантации, виноградники, фруктовые сады.

17

В это утро Каховка проснулась с первыми лучами солнца. Радостная весть передавалась из уст в уста. Улицы городка были людны, как никогда в такой час. Каховцы поздравляли друг друга:

— С каналом вас!

— С Каховгэс!

Уже и название родилось.

Телефон, заливаясь, трезвонил на весь райком.

— Это из сельсовета. Я тут при телефоне дежурю. Про Каховку услыхал… Ответьте, пожалуйста, как будет? По плану, значит, пойдет и через наш колхоз канал?

Еще было очень рано, и никто никого еще не вызывал, а в райкоме уже полно народу.

— Попробуй усиди дома, — сказала Матрена Реутова Сикачу.

Распевая любимую песню о Каховке, люди шли на площадь.

Над человеческой рекой высился памятник Ильичу. Взгляд вождя был обращен к Днепру.

Сикачу и Реутовой вспомнилась другая человеческая река на этой площади, и перед ними проплыли целые полвека жизни в Каховке.

Это была та самая площадь Каховского рабочего рынка, где полвека назад, почти детьми, каждый из них не раз ожидал найма.

— Музей бы здесь поставить. Каховский музей, — в раздумье произнесла Реутова.

Они шли, а их догоняла песня: «Каховка, Каховка — родная винтовка… Этапы большого пути».

Давно отлетела юность их поколения, суровая и прекрасная, как годы революционной грозы.

— Да-а, — протянул Федор Евстигнеевич. И по тому, он протянул это «да», Матрена Леонидовна решила, что Сикач теперь подумал о том же, что и она. — Вот говорят — внуки позавидуют нам, в какое великое время жили. Позавидуют, новую жизнь строили. Но и я внукам завидую: сказочное увидят.

На следующее утро, почти одновременно, из Каховки выехали небольшой возок и бедарка. В бедарке сидела Реутова — седая, коротко подстриженная, в темном жакете, с кнутом в руках. Лицо ее избороздили глубокие морщины. Но глаза смотрели молодо, задорно.

Коня, запряженного в возок, погонял широкоплечий, плотный человек с лицом, загорелым от солнца, обвеянным ветром. Был это Федор Евстигнеевич Сикач.

Привычный, до любой точки знакомый пейзаж воспринимался в это утро как-то совсем по-другому.

Дорога сделала виток, и Реутовой открылся вид, всегда радовавший ее сердце. Далеко-далеко, почти до самого горизонта, тянулся колхозный сад. Она могла бы показать деревья, которые садила своими руками. Здесь была пустошь, поросшая таким бурьяном, что его приходилось корчевать. И первое, что сделала

Реутова, двадцать лет назад впервые избранная председателем артели, — заложила сад. Однако не воспоминания занимали Матрену Леонидовну, когда бедарка поравнялась с деревьями.

Листва в абрикосовом саду шелестела тихо, грустно, словно тоскуя по плодам, что в этот год не отягощали ветвей, не сверкали среди зелени деревьев красно-оранжевыми красками. Красив был сад весной. Все зазеленело, зацвело, заиграло, запело. Но вот медленной чередой потянулись дни. Ни одной дождевой капли. А с песков ударил суховей. Сутки, вторые — свернуло цветки. И все…

Матрена Реутова лежала в те ночи без сна: триста тысяч сразу выпало из колхозного кошелька.

Реутова едет через колхозный сад. А возок Сикача, окутанный густым облаком мелкой пыли, несется по степи. В то утро у Федора Евстигнеевича были дела в правлении, в районном банке, в сельхозснабе. Но его потянуло в степь. Множество дум теснилось в голове. Сикач ехал, мысленно перебирая год за годом (а он тоже двадцать лет председательствовал в колхозе). И выходило так, что не было почти ни одной весны, лета, когда б не приходилось «драться со стихией».

Машинами, комбайнами, тракторами колхоз уже был обеспечен лучше, чем до войны. Люди закалены, вооружены знаниями, опытом. Только эти люди и могли на безводных землях, в условиях «скаженой» погоды, получать по 20–25 центнеров пшеницы. Такой урожай показался бы отцу Сикача сказкой. Какую же силу, веру и настойчивость нужно иметь, чтобы заставить землю так родить и так плодоносить сады и виноградники!

Но бывало и так. Посеяли по всем правилам. И на зиму хлеб ушел в хорошем состоянии, и перезимовал отлично. Только бы ему дождя весной дать. А его нет и нет. А потом, в самый налив зерна, заволокло небо дымом, явился суховей. Кружит он над степью и все сжигает, и ветер рвет растения, а у тебя сердце рвется, потому что колхозное добро пропадает.

Колхоз, знавший урожай хлеба в тридцать центнеров, порой насчитывал на гектаре только пять, а в садах иной год стояли голые деревья.

— Скажена погода, — шептал Сикач, вспоминая, как этот год неприглядно выглядит колхозный сад.

По вспаханному полю шел человек. Сикач присмотмся: не Ваня ли? Ваня — воспитанник колхоза Иван Михайлович Бондаренко. Мальчиком он осиротел, и колхоз его выводил в люди. Кормил, учил, снарядил в армию. С фронта Бондаренко пришел коммунистом. Работал ездовым. Потом пошел на курсы и теперь водит трактор. Все его звали Иваном Михайловичем. Сикач к нему тоже так обращался. Но про себя по-прежнему называл Ваней.

Убедившись, что это Бондаренко, Сикач крикнул:

— Давай быстрее, подвезу!

До тракторной бригады, куда Сикач ехал, было еще далеко.

Реутова, направлявшаяся к огородникам, услышала громкие выхлопы мотора. Тяжело пыхтели движки. Стоило немалого труда раскачать и поднять воду на огороды. Но какие чудеса свершала эта вода, какую силу плодородия она давала земле! Огромное поле, все усеянное большими сочными помидорами, казалось окрашенным в один яркий красный цвет, среди которого зелень кустов была незаметна.