Годы нашей жизни
Шрифт:
Захар Петрович подумал: может быть, наступление на опорный пункт сегодня, с ходу, будет стоить меньше крови, чем ее потребуется завтра.
В голосе командарма звучал металл:
— Взять к исходу дня!
Комдив предпринял атаку. Он докладывал командарму о больших потерях, которые несет. Новая атака тоже не дала услеха.
Выдриган переговорил со всеми командирами полков.
— Мда, — тяжело произнес он, прикинув, сколько осталось штыков.
И в этот момент раздался телефонный звонок. У аппарата Двадцатый. В своих мыслях командарм присоединил этот
Лицо Выдригана стало белее полотна. На лбу выступили мелкие капельки пота. Его военная душа противилась такому решению.
Какой ценой нужно добыть сейчас частный результат, не имеющий решающего значения? Есть ли необходимость для его достижения растрепать дивизию, оставить без управления, без офицеров и специалистов? Потерять их нетрудно, а подготовить, выучить?..
Выдриган молчал. Но понял ли командарм, что означает это молчание?
Нить еще не высказанных мыслей Выдригана тянулась дальше: ему что, дивизию заберут на капитальный ремонт. Для командарма эта дивизия пасынок…
Хрипловатый голос сердито переспросил:
— Ясно?
— Товарищ Двадцатый, я прошу этого не делать.
Захар Петрович возражал. Стараясь быть как можно спокойнее, он просил дать ему одну ночь. Он возьмет населенный пункт, сохранив силы, управление дивизии.
— Мне твои рассуждения… Ты понимаешь, что такое приказ?
— Именно потому, что знаю, прошу…
— Я требую… — Казалось, вот-вот гнев командующего растопит сам металл, из которого сделан аппарат.
Захар Петрович, бледный, смежив веки за стеклами очков, изо всех сил сдерживаясь, отвечал короткими односложными фразами:
— Слушаю… Так, слушаю… Но я прошу учесть…
Двадцатый бросил трубку.
Тотчас последовало распоряжение: полковнику Выдригану немедленно явиться к командующему.
Он ехал на КП разгоряченный недавним боем, взволнованный острым столкновением, но внутренне спокойный и собранный.
В жизни — что в море. Корабль жизни Выдригана знал славу и удары, победы и поражения. Случались даже кораблекрушения. И сейчас ему было над чем призадуматься.
Когда-то друзья шутили, что у него в сердце самая строгая парткомиссия. Он из тех людей, которым самый беспощадный судья — собственная совесть. И теперь она задавала Захару Петровичу суровые вопросы: ты не ошибся? Был тверд, а не просто упрям? Ведь упрямство и принципиальность — это ночь и день.
Ты любишь людей дивизии больше, чем свою должность комдива. Но ты уверен, что действовал, исходя из больших целей, а не только из интересов дивизии? Уверен, что прав ты, а не он? То, что командующий снова принял за силу, на поверку оказывается его слабостью. И то, что он не любит слушать правду, — тоже одна из его бед…
Глаза генерала, перед которым ты сейчас предстанешь, будут строгими. Ты не боишься? Не позволяешь страху давать тебе советы и руководства? Но совести ты можешь посмотреть в глаза?..
«Виллис»
Стычка с командармом занимала все его мысли. Только комдив думал не о том, как все это отразится на его судьбе (о ней давно все передумано — незаурядная, но скучная, да больно уж сложная). И не о том, что ждет его лично.
Нет! Другое волновало Захара Петровича.
Между тем, пока офицеры штабдива, для которых происшедшее не было тайной, усталые, взбудораженные и обеспокоенные, судили, что будет с Батей, и в их разговоре то и дело звучало «отстранение от должности», командарму доложили: полковник Выдриган прибыл.
Захар Петрович не удивился, застав у командарма члена Военного совета, прокурора армии. И обвинения, которые обрушились на Выдригана, не были для него потрясением. Он собрал воедино волю, заставив себя все выслушать, и не проронил ни единого слова. Он молчал.
— Почему молчишь?
— Жду спокойного разговора, — наконец выдавил из себя Захар Петрович.
Эти слова привели командарма в неистовство. Впрочем, его уже злило все, связанное с Выдриганом, даже усы полковника.
Дождавшись паузы между двумя новыми шквалами, комдив сказал:
— Одной руганью еще никто ничего не доказал, а тем более не выиграл сражения.
Теперь в лексиконе генерала запестрело слово «трибунал».
— Вы можете меня расстрелять, но, к сожалению, и это победы не даст…
…Трудно сказать, какого еще накала достигли бы события, разыгравшиеся на КП командарма, если б они вдруг не приняли совсем иной поворот. Неожиданно прибыл заместитель командующего фронтом.
Поневоле нужно было докладывать, в чем дело. Разбор вопроса лег в нормальное русло.
— Полковник Выдриган, дайте объяснения, — подчеркнуто сухо и спокойно сказал прибывший генерал.
Аргументы комдива и ход его мыслей уже известны читателю. Здесь мы воспроизводим только несколько слов, сказанных им в заключение и скорее относящихся уже к этическим проблемам, чем к чисто военным.
— За три войны, в которых я участвовал, и за четверть века жизни в партии я растерял страх, но приобрел совесть и чувство ответственности коммуниста, командира.
Как видит читатель, все происходило, будто в пьесе. Пожалуй, в самом деле это сюжет для драмы или оптимистической трагедии. И в этом ничего удивительного, потому что драматическая пьеса, наверное, только тогда настоящая, когда она истинное зеркало, отражающее всю необыкновенную сложность нашей борьбы, поражений и побед.
Поздно вечером полковник Выдриган уезжал с КП, чтобы подготовить дивизию к новому бою. На душе у него было легко и в то же время как-то тяжело. Тяжело потому, что пережитое в такой день никогда не проходит бесследно. А легко потому, что его готовность вести дивизию в бой, а если потребуется, в любую минуту отдать Родине жизнь, была беспредельна.
Утром дивизия взяла этот населенный пункт, понеся не очень большие потери, сохранив управление. И первым позвонил Выдригану, поздравляя с этой победой, командарм.