Годы нашей жизни
Шрифт:
…В Москве уже прогремел салют в честь взятия «важного опорного пункта обороны немцев и крупного железнодорожного узла».
Срочно составлялись наградные листы.
Левитан читал приказ Верховного главнокомандующего о войсках, отличившихся в ковельских боях, и в фамилии Выдригана подчеркнуто звучали согласные. А сам Выдриган, обвязанный бинтами, как чалмой, в это время с трудом приходил в себя. Его ни на секунду не покидала военфельдшер Ольга Утешева.
Рана оказалась более серьезной, чем думали сначала. И комдив обещал всей медицине армейского госпиталя полную покорность и строжайшее исполнение требований,
РАЗДУМЬЯ НА ГОСПИТАЛЬНОЙ КОЙКЕ
Дивизия продолжала наступление. Через две недели после Ковеля она уже сражалась с фашистскими оккупантами в Польше.
22 июля, на рассвете, из небольшой деревушки, лежавшей на линии фронта, выехали семеро всадников.
Один из этих семерых был в очках, худ, сутул, но в седле сидел весьма уверенно. О нем когда-то хорошо сказал комдив:
— Выглядит как воробей, а действует как сокол. Неужто нам лучше орел с виду и чижик по сути?..
Желтая сухая пыль недолго клубилась над всадниками. Вскоре они свернули на опушку. Густым лесом семеро пробирались в тыл к немцам, чтобы к началу нашего наступления захватить на шоссейной дороге мост через речку, вызвать панику в стане врага.
В пути конники встретили небольшой немецкий отряд. Внезапными автоматными очередями они причинили урон врагу. Сами же конники потерь не понесли. И только один из них получил тяжелое ранение правого плеча. К тому же осколок гранаты угодил ему и в ногу. Это был капитан Казакевич. Он торопил товарищей, перевязывавших ему раны. Надо было спешить к мосту, до наступления оставалось не больше тридцати минут. В девять ноль-ноль дивизия начнет операцию…
Комдив Выдриган в это время находился в госпитале. Рана заживала. Полковник чувствовал себя сносно. Как ни старались его оградить, Захар Петрович получал подробную информацию о дивизионных делах. И здесь узнал о новом ранении Казакевича.
— Ты мне только скажи правду, какое у капитана ранение? — допытывался он у посланца из дивизии.
На третий день после этого ранения, лежа на госпитальной койке, Казакевич писал:
«…Итог за три года и один месяц: я совершил не менее пяти подлинных подвигов; в самые трудные минуты был весел и бодр и подбадривал других; не боялся противника; не лебезил перед начальством; не старался искать укрытия от невзгод, а шел им навстречу и побеждал их; любил подчиненных и был любим ими… сохранял юмор, веру и любовь к жизни во всех случаях; был пять раз представлен к награждению орденами и получил пока только один орден. Из рядового стал капитаном; из простого бойца — начальником разведки дивизии… Не использовал своей профессии писателя и плохое зрение для устройства своей жизни подальше от пуль; имел одну контузию и два ранения».
Тут нет ни зернышка неправды. В дивизии это знали многие, и не только те, кто ходил с Казакевичем в разведку или в атаку.
Но, пожалуй, лучше всех натуру Казакевича понимал сам Выдриган. Он не раз задумывался над тем, как сложились их отношения. В госпитале у него было больше, чем где-либо, времени для размышлений. За что он так любил Эмму? Его любовь редко бывала слепой.
«Он честен не только перед людьми, но и перед самим собой. А это
Всегда спокойный, выдержанный, неторопливый Выдриган и порывистый, острый, горячий, но рассудительный Казакевич… Внешне они очень разные и очень родные друг другу по духу, по характеру. Большая разница в возрасте, в положении не мешала им быть близкими товарищами. Однако тут была не только крепкая боевая дружба.
Сердце Захара Петровича, потерявшего трех сыновей — двух родных и приемного, — глубоко изранено. Отцовскую боль и острую тоску по сыновьям он хранил в себе, никому не выказывая.
Казакевич полюбил в Выдригане не только отважного солдата, комдива, героя. Ему стал близок и дорог этот человек трудной, необычайной судьбы, оставшийся без семьи. Он испытывал к нему сыновние чувства — добрые и нежные.
А Выдригана теперь заботили не одни военные успехи начальника дивизионной разведки. Комдива радовала цельность натуры Казакевича. Ни жить, ни воевать вполнакала тот не умел. И весь с головой ушел во фронтовые дела. Ну, а литература? Как с ней?
Не только природный ум и такт, но и чувство большой симпатии подсказывали Выдригану, что творится в душе Казакевича. Мы теперь знаем об этом из первоисточника.
«…Я — капитан, мой труды и мечтания где-то далеко, как бы на другой планете.
Вернусь ли я к этому сладкому и горькому занятию — литературе?»
Это из письма Казакевича сестре, помеченного 22 июня 1944 года.
Стихотворные строки, родившиеся в те же дни:
Я на войне, и я войной дышу,
Я не поэт. Я воин. Я разведчик.
Я все, чем назовет меня весь свет,
Но временно я больше не поэт.
И другое признание:
«…Я не в силах делать две вещи зараз — воевать и писать».
Захар Петрович давно поверил в Казакевича как в писателя. То, что о таком писателе он раньше ничего не слыхал, в газетах никогда не встречал его имени, для комдива уже не имело никакого значения. Уважение к Казакевичу-писателю росло у Выдригана вместе с уважением к его таланту разведчика.
— Если Эмма силой духа мог столького добиться в военной области, на что же он способен в литературе?
Захар Петрович судил об этом не по стихам о «синей птице», не по строчкам, написанным в горячке боевого дня:
И сложат легенды когда-то
Про эту бессмертную рать,
Про тяжкую долю солдата,
Про светлую долю солдата —
За жизнь в бою умирать.
Человек далекий от литературы, Выдриган своим умным и добрым сердцем чувствовал, что у Казакевича созрела на войне большая творческая сила.