Годы огневые

Кожевников Вадим Михайлович

На митинге в Улук–Хеме ко мне обратился с вопросом широкоплечий арат в синем франтовском шелковом халате на белом меху. Комкая в руках новую фетровую шляпу, он сказал раздраженно:

— Когда я был ребенком, наш народ называли унизительным именем — урянхами (оборванцами), и мы были нищими. Иностранные купцы подвешивали моих братьев над костром и коптили до тех пор, пока арат не умирал или родственники не выкупали его. Должнпков–аратов сажали в карабаш — ящик с отверстием только для головы — и держали там, пока

люди не сгнивалп заживо. Русский народ помог нам примером и своей силой прогнать феодалов, которые нас мучили. Теперь мы счастливы и богаты. Так почему я должен стрелять белок, а не фашистов, почему я не могу убивать их, как это делают мои русские братья? Разве у меня дряблое сердце и слабые руки?

Бросив на землю шляпу, он потребовал ответа.

Я рассказал Ког–Уолу о подвижническом, великом труде наших рабочих и крестьян, я объяснил ему, что можно помогать нашему воюющему народу не только с оружием в руках. Подняв с земли шляпу, Ког–Уол сказал с разочарованием:

— Тогда я прошу вас посмотреть моих коней. Но будут ли они достойны воинов Красной Армии? Только в четырех нз них я уверен.

Прежде чем выйти с Ког–Уолом, я склонился к переводчику и спросил, будут ли еще вопросы.

— Нет, — сказал он, — только ответы.

И ответы были такими, что, если бы они следовали за нами из сумона в сумон, то нужны были бы сотни всадников, чтобы не растерять их. Араты Чад–сумона снарядили одиннадцать обозов с продуктами и дали 400 голов скота для населения наших освобожденных районов; в хашуне Чахоль — 500 тюков продуктов и 500 голов скота; 500 голов скота дали араты Шуй–сумона. Так звучало это ласковое слово «тузаламчи». Это благородное слово следовало за нами повсюду. Тувинские ребята–школьники сказали мне:

— Во время каникул мы обязуемся каждый убить не меньше десяти белок. Пусть ваши портные сошьют шубы из них тем ребятам, у которых фашисты убили родителей.

Эти маленькие граждане свободной Тувы были привезены отцами в школьный интернат из таежной чащи за много сот километров от Туора–Хема. У них в чумах остались братья и сестры, но сердца их были открыты для любви к нашим ребятам, и через Саянский хребет, через пограничные столбы нежной теплотой эта любовь дойдет до тех, кому она предназначена.

В западных хашунах, меж горной равнины, араты поднимали целинные земли для будущих хлебных посевов. Чтобы здесь произрастал хлеб, нужно было в грунте, замешанном каменным щебнем, прорыть глубокие оросительные каналы. Я высказал сочувствие работающим аратам. А на меня обиделись.

— Мы думали, что роем окопы, как на фронте, — сказал мне арат Тактагу, — разве тяжело рыть окопы? Разве у слабого не хватит сил вырыть окоп для того, чтобы защитить свою землю?

В прошлом араты не имели серпов, чтобы убирать хлеб. Они выдергивали стебли с корнями. Я спросил, научились ли

теперь тувинские кузнецы ковать серпы.

Тактагу посмотрел на меня с негодованием.

— Если вам не лень, — сказал он мне, — заезжайте в наш сумон и попросите, чтобы вам показали тот подарок, который мы недавно получили от вас.

Я так и сделал. Два новых комбайна, сверкающих свежим лаком, стояли под навесом. Русский паренек с льняным чубом, висящим на бровях, проводил занятия с будущими комбайнерами. Девушка–переводчица стояла рядом с ним с закрытыми глазами и окаменевшим лицом. Она слушала его, и губы ее шевелились.

Я спросил потом паренька, успешно ли идут занятия. Он сказал:

— Мы с тувинскими ребятами договорились, что будем изучать технику так, словно мы собираемся стать танкистами. — И, улыбнувшись, он добавил: — Ведь я сам был танкистом, но вот видите, — и он показал себе на грудь — на две золотые и три красные нашивки.

Накануне съезда охотников в Туора–Хеме я познакомился с аратом Консук–Уолом. Он заготовлял с товарищами в тайге болванки для лыж. Три медведя напали на них. Консук–Уол, защищая товарищей, отбивался от медведей весь день. Я назвал Консук–Уола храбрецом. Он серьезно выслушал меня и сказал тихо:

— Стыдно видевшему истинную храбрость так легко дарить этим высоким словом.

И я многое понял из того, что мне следовало понять с самого начала моего путешествия.

Народ, который испытывает с такой силой чувство благодарности и восторга перед подвигами Красной Армии, народ, который избрал себе в качестве духовного образца гордую фигуру сражающегося советского воина, — этот народ нельзя не любить так же, как свой народ.

1943 г.

ЖИВАЯ И МЕРТВАЯ ВОДА 

Эта степь — вытянутая, плоская, чуть покрытая вялым тающим снегом — на огромном пространстве своем несет следы тяжелого танкового сражения. Чтобы постигнуть масштабы его, нужно исколесить сотни километров шоссейных, грунтовых и проселочных дорог.

От самого Киева и до переднего края торчат из земли остовы немецких машин. Тысячи тонн металла! И каждая машина выглядит как изваяние, выражающее то отчаяние поражения, то позор бегства, то агонию смерти.

Видения битвы сопровождают нас. Деревня Медведыха. Скопище немецких транспортеров, похожих на гробы на колесах. «Тигры» с гусиными вывихнутыми шеями своих длинноствольных орудий. Раскрашенные в лягушачий цвет «пантеры». Они были застигнуты здесь врасплох, на исходном положении, внезапно прорвавшимися нашими танками, окружены и расстреляны. А вот эти немецкие машины, очевидно, метались и, пробуя удрать, увязли в трясине ручья. В люке одного танка торчит палка с белой тряпицей мольбы о пощаде…