Годы с Пастернаком и без него
Шрифт:
И вот тогда пришла ко мне Марина Рассохина, молоденькая шестнадцатилетняя медсестра, одна из дежурящих у постели Б.Л. Оказалось, как только он получил возможность говорить, он рассказал ей о всем трагизме нашей близости и нашей жизни. И вот ее-то он и прислал ко мне с сообщением, что теперь каждый раз после дежурства она будет приходить ко мне.
После дневного дежурства Марина часто оставалась у меня ночевать. Она рассказывала мне, что Б.Л. без конца просил устроить наше с ним свидание, хотя к нему никого не пускали. Он, как только заболел, перебрался вниз, и Марина должна была подвести меня к его окну в нижней комнате.
Свидание оттягивалось потому, что после инфаркта у него сняли зубной протез и он страшно волновался
Совсем по-детски, но с недетскими слезами Марина передавала мне его слова:
— Лелюша меня разлюбит, подумайте, ведь обязательно это случится — я сейчас такой урод.
Записки прекратились — Б.Л. не давали карандаша. Он умолял Марину подать ему маленький огрызочек, который лежал на столе, но Марина не решалась это сделать, а кроме нее, было некому.
В середине месяца я поехала в Москву просить профессора Долгоплоска, известного врача-сердечника, осмотреть Б.Л. и рассказать мне о действительном состоянии его здоровья.
Когда я привезла Долгоплоска на дачу, брат Б.Л. Александр Леонидович сказал, что всякое волнение Боре противопоказано; а Женя добавил, что отца никоим образом нельзя видеть, потому что, когда разговор чуть-чуть касался меня, он начинал волноваться и плакать.
Наконец профессор Долгоплоск вышел ко мне и сообщил, что из инфаркта, можно считать, Б.Л. выкарабкался. Сейчас правильное лечение может вернуть его к жизни. Он говорил так уверенно, что вселил в меня надежду.
Я жила от одного посещения Марины до другого. Я знала, что, когда она от меня придет к нему, она передаст ему слова ободрения, ласки, моей нежности и моей любви — а это ему сейчас необходимо.
Однажды, во время дежурства старшей сестры, Марфы Кузьминичны, Боре стало плохо. Как она потом нам рассказывала, он прерывисто, с придыханиями, поведал ей нашу историю.
Марфа Кузьминична была фронтовой медсестрой, у нее было высоко развито чувство собственного достоинства. Она пришла ко мне, сказав, что сочла своим нравственным долгом так поступить. Это был именно поступок.
Марфа Кузьминична много говорила о мужестве, с каким Б.Л. переносил боль. Ира тогда же записала ее слова.
С Женей, старшим сыном Б.Л., у меня установилась деловая связь. Я звонила ему на его городскую квартиру. Он говорил, что улучшения нет, а, напротив, в крови Б.Л. тревожно и быстро падает гемоглобин.
После консилиума он сообщил, что есть подозрение на болезнь пострашнее инфаркта — рак крови, белокровие; в этом случае смертельный исход — вопрос дней или даже часов.
Двадцать седьмого мая при помощи переносного рентгена, как сказал Женя, были установлены метастазы в легком. Начались переливания крови, после которых Б.Л. стало лучше, так что я продолжала надеяться. Но Женя с возмущением сказал мне, что одна я только не понимаю, что он умирает.
Двадцать восьмого в приподнятом настроении ко мне пришла Марина: Б.Л. передал, чтобы я была готова, что он скоро меня вызовет на давно задуманное свидание.
Вопреки всякому здравому смыслу, надежды мои на выздоровление Б.Л. воспрянули с новой силой.
Двадцать девятого утром я встретила на шоссе Зою Масленникову, сообщившую мне, что метастазы расширяются и надежды нет.
Она в последние два года лепила скульптурный портрет Б.Л. и искренно, по-человечески любила его; в пору болезни она делала все, что могла, чтобы хоть как-то его порадовать: то приносила живую рыбу, то интересную книгу, то добывала какое-то важное для него известие… Она узнавала на даче бюллетени о здоровье Б.Л. и звонила мне. На этот раз она была потрясена и взволнована и говорила, что ничто уже его не спасет.
У дачного забора я увидела С. И. Липкина, со слезами на глазах спросившего: «Совсем плохо дело?»
— Нет, нет, что вы, — ответила я, — мы можем надеяться.
Не знаю почему,
Наступил понедельник, тридцатое мая.
О том, что произошло в этот день, я узнала потом от Марфы Кузьминичны.
Она говорила мне, что Б.Л. позвал двух сыновей и говорил, чтобы они взяли на себя заботу обо мне [33] . А потом, обращаясь к Марфе Кузьминичне, сказал:
33
Сын Пастернака приводит другие последние слова отца: «Он сказал нам, что закон защитит нас, как законных наследников, и просил оставаться совершенно безучастными к другой, незаконной части его существования, — к его заграничным делам». Есть и другая редакция этих последних слов: «Вы мои законные дети, и, кроме естественного горя и боли, которые принесет вам моя смерть, вам ничего не угрожает. Вас охраняет закон… Но есть другая часть моего существования, которая не охраняется законом, но широко известна за границей, премия и все истории последних лет. Эта сторона незаконная, и я не поручаю ее вашей заботе. Я хочу, чтобы вы были к этому безучастны». Видимо, под «другой частью существования» Б.Л. подразумевал нашу семью. Однако едва ли можно назвать «безучастием» регулярные недоброжелательные и бестактные высказывания сына поэта по адресу Ивинской. Также небезучастна осталась семья и к «заграничным делам» — уже в 1966 году Инюрколлегия возбудила дело о выплате наследникам гонораров за роман «Доктор Живаго». И только по настоянию Фельтринелли, не забывшему о просьбе Пастернака считать Ольгу своей «правой рукой», она была включена в их число.
Так что мама, по-видимому, приняла желаемое за действительное. — И.Е.
— Кому будет плохо от моей смерти, кому? Только Лелюше будет плохо, я ничего не успел устроить; главное — ей будет плохо.
Марфа Кузьминична плакала, передавая нам эти слова.
К вечеру Б.Л. стало еще хуже.
Большие и добрые руки Марфы Кузьминичны держали голову Бори, когда он уже совсем задыхался, и к ней были обращены его последние слова:
— Что-то я глохну. И туман какой-то перед глазами. Но ведь это пройдет? Не забудьте завтра открыть окно…
В двадцать три часа двадцать минут тридцатого мая тысяча девятьсот шестидесятого года Борис Леонидович Пастернак умер.
Так писал Андрей Вознесенский.
Наступило утро тридцать первого мая, а я все еще не знала, что Бори нет в живых. В шесть утра я вышла на дорогу, чтобы встретить с дежурства сестру и расспросить ее, каков он.
На перекрестке дачных улиц я увидела Марфу Кузьминичну. Шла она быстро, с низко опущенной головой. Я ее догнала и с трудом из себя выдавила: «Ну, что?» И, не ожидая ответа, все поняла: умер.
Не помню уж как, но я тут же оказалась на «большой даче». Никто не задержал меня у входа.
Боря лежал еще теплый, руки у него были мягкие, и лежал он в маленькой комнате, в утреннем свете. Тени играли на полу, и лицо еще было живое, и совсем не похожее на то застывшее и скульптурное, которое потом все видели после замораживания.
А в ушах звучал его пророческий голос:
Как обещало, не обманывая, Проникло солнце утром рано Косою полосой шафрановою От занавески до дивана. Оно покрыло жаркой охрою Соседний лес, дома поселка, Мою постель, подушку мокрую И край стены за книжной полкой… <…>