Годы учения Вильгельма Мейстера

Гете Иоганн Вольфганг

— Откуда у вас эта сумка? — вскричал он. — Кому она принадлежала до вас? Умоляю, ответьте мне!

— Я купил ее на аукционе, — ответил врач, — какое мне дело, кому она принадлежала?

С этими словами он удалился, а Ярно сказал:

— От этого молодого человека слова правды не добьешься!

— Значит, неверно, что он купил сумку? — спросил Вильгельм.

— Так же, как и то, что Лотарио в опасности, — ответил Ярно.

Вильгельм стоял, обуреваемый разнородными мыслям:! когда Ярно спросил его, как ему все это время жилось.

Вильгельм в общих чертах изложил свою историю, и после того как он под конец рассказал о смерти Аврелии и данном ему поручении, Ярно произнес:

— Чудеса, право же, чудеса!

Из кабинета вышел аббат, кивком головы позвал Ярно сменить его и обратился к Вильгельму:

— Барон

просит вас задержаться, на несколько дней примкнуть к нашей компании и поспособствовать его развлечению ввиду таких обстоятельств. Если вам надобно известить своих близких, письмо будет отослано без промедления. А чтобы вам было понятно необычайное происшествие, свидетелем коего вы оказались, я должен осведомить вас о том, что, собственно, не составляет тайны. У барона была интрижка с одной дамой, получившая больше огласки, чем следовало, ибо даме не терпелось насладиться торжеством победы над соперницей. На беду, ее общество вскорости прискучило ему, и он стал ее избегать; но, будучи наделена весьма пылким нравом, она не могла смириться со своей участью. Разрыв произошел публично, на бале. Считая себя крайне оскорбленной, дама искала кого-нибудь, кто за нее отомстил бы; такого рыцаря никак не находилось; наконец ее муж, с которым она давно разошлась, узнав о происшедшем, решил вступиться за нее, вызвал барона и нынче его ранил; однако, по слухам, сам полковник поплатился еще сильнее.

С этого времени нашего друга привечали в доме так, словно он был членом семьи.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Время от времени больного развлекали чтением вслух. Вильгельм с радостью оказывал ему эту скромную услугу. Лидия не отходила от постели, забота о раненом поглощала все ее внимание; но сегодня сам Лотарио был как-то рассеян и даже просил прекратить чтение.

— Нынче я особенно живо чувствую, как нелепо человек упускает дорогое время, — сказал он. — Сколько я строил планов, сколько всего обдумывал, и как же мы медлим с лучшими своими намерениями! Я прочитал предложенные мне прожекты изменений, которые следует ввести у меня в поместьях, и смею сказать, особливо ради этого радуюсь, что пуля не избрала себе пути поопаснее.

Лидия посмотрела на него с нежностью и со слезами на глазах, словно хотела спросить, не вправе ли она и друзья его претендовать на свою долю в этой радости жизни. А Ярно заметил:

— Такие изменения, как вы имеете в виду, надо всесторонне обсудить, прежде чем на них решиться.

— Долгие обсуждения показывают обычно недостаточное знание того предмета, о коем идет речь, а необдуманные действия — полную в нем неосведомленность, — возразил Лотарио. — Мне совершенно ясно, что по части хозяйствования в поместьях я во многих делах не могу обойтись без услуг моих крестьян, и посему должен прямо и строго отстаивать своп права. Но мне пе менее ясно, что другие мои права хоть и выгодны, но не так уж необходимы для меня, и я могу частично поступиться ими в пользу моих людей. Отказываясь, теряешь не всегда. Разве я не извлек из своих поместий больше выгоды, нежели извлекал мой отец? Разве я и далее не повышаю свои доходы? Неужто же мне одному пользоваться растущими выгодами? Как же не уделить тому, кто работает со мной и на меня, заслуженную долю доходов, кои мы получаем от расширения познаний и успехов нашей Эпохи?

— Такова человеческая натура! — воскликнул Ярно.- II мне не зазорно ловить себя на этом. Человек жаждет завладеть всем, чтобы по своему произволу распоряжаться добытым, он считает пропащими те деньги, которые расходует не сам.

— Да, конечно, — признал Лотарио, — мы смело могли бы обойтись без значительной части капитала, если бы не так беспечно транжирили проценты.

— Одно я считаю нужным вам напомнить, — продолжал Ярно, — и объяснить, почему не советую вам именно сейчас предпринять преобразования и потерпеть хотя бы временный убыток, — ведь вы еще обременены долгами и находитесь в стесненном положении, пока их не выплатите. Посему примите мой совет и отложите ваши планы.

— А тем временем пуле или черепице с крыши заблагорассудится навсегда уничтожить плоды моей жизни и деятельности! Да, мой друг, — продолжал Лотарио, — в том-то и состоит основная ошибка людей просвещенных, что они рады все отдать

идее и мало или ничего определенному предмету. Для чего я входил в долги? Почему я рассорился с дядей и надолго предоставил моих сестер самим себе, как не во имя идеи? Я желал трудиться в Америке, думал за морем приносить пользу и оказывать помощь; если какая-либо деятельность не была сопряжена с уймой опасностей, она представлялась мне незначительной и недостойной. Как изменился ныне мои взгляд на вещи, как ценно и дорого для меня то, что мне всего ближе!

— Я помню письмо, полученное мною из-за моря, — вставил Ярно. — Вы писали мне: я возвращусь и у себя дома, у себя в саду, в кругу своих близких скажу: здесь или нигде моя Америка!

— Да, мой друг, и я не устаю это повторять и все же браню себя за то, что здесь я менее деятелен, чем был там. Для длительного однообразного существования нам нужен только разум, мы и становимся настолько разумны, что уж не замечаем того необычного, чего требует от нас любой рядовой день, а заметив, находим тысячи оснований не заниматься им. Разумный человек — большая ценность для себя, но недостаточная для всего в целом.

— Не будем хулить разум, — заметил Ярно, — лучше признаем, что необычное чаще всего оборачивается нелепицей.

— Конечно, но лишь потому, что, творя необычное, человек ломает установившиеся обычаи. Так зять мой отдает всю отчуждаемую часть своего состояния братской общине, полагая, что тем самым радеет о спасении своей души; пожертвуй он малую толику своих доходов, он осчастливил бы множество людей, создав для себя и для них рай на земле. Наши жертвы редко бывают действенны, мы тотчас отрекаемся от того, что отдаем. Не с решимостью, а с отчаяния отдаем мы свое достояние. Признаюсь, последние дни граф неотступно стоит у меня перед глазами, и я твердо решил по убеждению сделать то, на что его толкает трусливая дурь. Не стану дожидаться полного выздоровления; вот бумаги, остается только привести их в порядок. Возьмите себе в подспорье судейского чиновника, гость наш тоже не откажется вам помочь, вы не хуже моего знаете, о чем идет речь, я же, выздоравливая или умирая, буду твердить одно: «Здесь или нигде — мой Гернгут!»

Когда Лидия услышала слова своего друга о смерти, она упала на колени перед его постелью и разрыдалась, прильнув к его груди. Вошел хирург, Ярно вручил бумаги Вильгельму и принудил Лидию удалиться.

— Бога ради, скажите, что такое с графом? — воскликнул Вильгельм, когда они остались одни в зале. — Кто этот граф, вступающий в братскую общину?

— Вам он отлично известен, — отвечал Ярно. — Вы — тот призрак, что гонит его в лоно благочестия. Вы тот злодей, что привел его любезную супругу в такое состояние, при котором она готова безропотно последовать за мужем.

— Она — сестра Лотарио? — воскликнул Вильгельм.

— Совершенно верно.

— И Лотарио знает…

— Всё.

— Тогда мне надо бежать! — вскричал Вильгельм. — Как посмею я предстать перед ним? Что он скажет?

— Что никто не смеет бросить камень в ближнего своего и что никто не должен сочинять длинные речи для посрамления других или уж держать эти речи перед зеркалом.

— Это вам тоже известно?

— Как и многое еще, — с улыбкой ответил Ярно. — Но па сей раз вы не уйдете от меня так легко, кстати, как вербовщика вам больше нечего меня бояться. Я уже не солдат, впрочем, и будучи солдатом, я напрасно внушал вам подобные опасения. С той поры, как мы встречались, многое переменилось. После кончины моего государя, единственного моего друга и благодетеля, я устранился от мира и от всех мирских дел. Я охотно поощрял то, что почитал разумным, и не молчал, ежели находил что-либо бессмысленным, а люди все толковали, что у меня взбалмошная голова и злой язык. Людская свора ничего так не боится, как разума; ей бы следовало страшиться глупости, если бы она понимала, что по-настоящему страшно; но разум стеснителен — его надо устранять, глупость же только вредна, а это можно претерпеть. Но, так и быть, я еще поживу, а потому слушайте о моих дальнейших планах. Если пожелаете, можете принять в них участие; только сперва расскажите о своих похождениях. Я вижу, я чусствую, вы тоже переменились. Как обстоит дело с вашей старой фантазией создать нечто прекрасное и ценное в компании бродяг?