Годы в огне

Гроссман Марк Соломонович

Итак, он читал и размышлял всю ночь, а как только в окна ударило солнце, — вышел из дома. Проверяя на ходу, взяты ли карандаши, блокнот и карта, он спустился к воде и зашагал берегом Белой, вдоль которого на многие версты вытянулся губернский город.

Командарм прошелся по Казанской и Соборной улицам, рассеянно оглядел громаду кафедрального собора, даже заглянул под его гулкие и безлюдные своды.

Все остальное время потратил на осмотр Троицкой церкви, построенной бог знает когда, вероятно,

вместе с крепостью. Ее развалины — все, что осталось от Уфимского кремля, — покоились в юго-восточном углу города, там, где речка Сутолока покорно впадает в Белую.

Здесь, в одной из башенок церкви, томились встарь главные сподвижники Пугачева — Салават Юлаев и фельдмаршал Чика. Кандалы и раны плена не сломили их воли, и полководцы мужицкого царя гордо несли мятежные головы перед лицом врага.

Уже покидая развалины Троицкой церкви, Михаил Николаевич почти явственно ощутил шаги пугачевского фельдмаршала, уходившего отсюда на лобное место Уфы. Где-то близ депо слабо свистнул маневровый паровозик, и Тухачевскому показалось, что это звук тяжелого топора, просвистевшего над непокорной головой яицкого казака Чики.

* * *

Павлуновский оторвался от документов и вопросительно взглянул на вошедшую в кабинет Машу Черняк.

— К вам юноша, — сказала секретарь отдела. — Он в приемной.

— Что? — не понял чекист. — Какой юноша? Как он попал к нам без пропуска?

— Пропуск ему заказала я, Иван Петрович. У него для этого есть основания.

— Ах, вот как… тогда, конечно… пожалуйста, просите… — обдумывая донесение, лежащее перед ним, кивнул чекист и неохотно убрал бумаги в стол.

Заместитель начальника Особого отдела ВЧК Павлуновский приехал в Уфу тотчас после того, как ее взяла дивизия Чапаева. Иван Петрович хорошо знал Восточный театр войны, и его тут знали и помнили: еще в августе прошлого, восемнадцатого, года он возглавил в 5-й армии борьбу с контрреволюцией, а затем, с января нынешнего года, председательствовал в Уфимской ЧК.

Теперь, в июне, Павлуновский поспешил на знакомый фронт, чтобы помочь местным органам безопасности, и занялся делами начальника армейского особого отдела, уехавшего в длительную рискованную поездку.

Черняк, выслушав распоряжение, вышла, мягко прикрыв за собой дверь. Но створки тотчас распахнулись снова, и в комнату вошел подросток, может быть, мальчик пятнадцати-шестнадцати лет. Он был в галифе и гимнастерке, перехваченной солдатским ремнем. Рубаха понизу порвалась и была скреплена французской булавкой.

Вошедший сухо сказал: «Здравствуйте», — приблизился к столу и достал из кармана складной перочинный нож.

Павлуновский усмехнулся, спросил:

— Надеюсь, вы не собираетесь меня убивать? Или я заблуждаюсь?

— Не заблуждаетесь, —

без всяких признаков улыбки отозвался странный посетитель. — Подождите…

Он отвернулся от Павлуновского, и хозяин кабинета услышал треск вспарываемой материи. Через минуту юноша опустил подол гимнастерки, затянул ремень и, повернувшись, подал бумажку, сложенную вчетверо.

Текст был отпечатан на бланке ВЧК и подписан Дзержинским.

В записке говорилось:

«Товарищ Павлуновский!

Податель сего вполне наш человек.

Отец и мать А. Лозы, ссыльные революционеры, убиты в Сибири в дни мятежа.

Полагаю, у вас прибавится надежный сотрудник».

Павлуновский еще раз прочитал бумагу, отложил ее в сторону, кивнул на стул.

— Садитесь, товарищ.

Чекист окинул взглядом тонкую фигуру посетителя, его холодное, даже суровое лицо, и отметил про себя сдержанность и немногословие молодого человека. Затем закурил и предложил папиросу Лозе.

Тот отрицательно покачал головой и внезапно покраснел, точно его уличили во лжи. Он несколько раз обдернул гимнастерку, стараясь натянуть ее на колени, и сконфузился совсем.

Павлуновский курил, молчал и пристально разглядывал нежное лицо мальчишки, его синие недобрые глаза и внезапно весело сморщился.

Эта перемена не ускользнула от внимания подростка, и он сухо поинтересовался:

— Я сказал что-нибудь невпопад, Иван Петрович?

— Как вас зовут? — не отвечая на вопрос, спросил Павлуновский.

— Александр.

— Неправда.

Мальчишка вспыхнул, резко поднялся со стула и, разжав кулак, протянул на ладони бумажку.

— Что это?

— Пропуск. Подпишите. Уйду. Я не для того здесь, чтобы слушать обиды.

Павлуновский взял свой стул, придвинул его к Лозе, сел, попросил:

— Сядьте. Не горячитесь. И ответьте на вопросы.

Лоза продолжал стоять.

— Ну, хорошо, можете отвечать стоя. Что бы вы подумали о парне, который отворачивается от мужика, задирая гимнастерку? О парне, натягивающем на колени рубаху так, как женщины натягивают юбку? И, наконец, о парне, у которого в ушах можно заметить следы от сережек?

Чекист добродушно взглянул на посетителя и, кажется, пожалел о своих словах. Лицо молодого человека побелело, тонкие губы растерянно вспухли, и слезы затуманили синюю глубину глаз.

Но никакого плача не последовало, и голос, против всякого ожидания, был скорее усталый, чем взволнованный.

— Вы правы. Я скверно подготовилась к делу.

Чекист улыбнулся.

— И долго готовилась?

— Треть года. Меня измучили глаголы.

— Глаголы?

— Я училась говорить о себе «шел» вместо «шла», и «ехал» вместо «ехала». Это черт знает что!