Годы в огне
Шрифт:
А тут корежься, как береста на огне: со всех сторон неприятель.
И все-таки, черт возьми, простор окрест, и душа бойцов спокойна есть, ибо увидели все: он, Эйхе, вывел полки, куда и хотел, в самый белый тыл, без самых малых даже неожиданностей. И, значит, будет у нас здесь, 26-я дивизия, дело не менее как молодецкое!
Но тут размышления Эйхе прервал Гончаров. Он вдруг ткнул Грозу шпорами и, крикнув начдиву: «За мной!», кинулся под навес скалы.
За ним, еще ничего не понимая, метнулся Эйхе, в тени соскочил с Ворона, покосился на
Комиссар глазами показал в сторону Ахуново: над деревней, потрескивая, летел военный аэроплан белых. Это был немецкий аппарат «Таубе», что по-русски означает «Голубь», — ничего себе «голубь» — с бомбами и пулеметной турелью!
Однако самолетишка не стрелял и не швырял бомбы, значит — разведка, вот в чем суть!
Начдива не обескуражил этот полет, ибо все понимали, что такое может случиться в любую минуту, и каждый знал, как в таком случае жить.
Будто по знаку волшебной палочки замерла гигантская колонна прорыва. Те полки, что шли еще в тисках каньона, мгновенно притихли в тени скал и деревьев, а те, какие уже выбрались на плато, застыли в балках, оврагах, в зелени рощ. К тому еще прибавить следует: был строжайший приказ — в подобных обстоятельствах не стрелять. Не разберется он там, лопух, наверху: чьи люди? Белые или красные, — на них не написано. А не палят, значит, свои.
«Таубе», и в самом деле, покрутился над Ахуново и Месягутово, побренчал мотором и, заложив вираж, потащился куда-то к Бердяушу, восвояси.
Уже совсем смеркалось, когда Путна прислал очередное донесение. Комполка-228 решил: не стоять в Мусятово, не копить гнева божьего на грешную голову свою, а прорываться немедля в крупное село Насибаш — повоевать еще, пока не разобрались до конца в обстановке белые резервные части. Тем паче, что путь туда — почти отвесно на юг, а значит, ближе к конечной цели рейда — к железке Самара — Златоуст.
И вот там, под Насибашем, как позже выяснилось из рапорта, тяжко пришлось поредевшему полку в рукопашной схватке с пехотной бригадой Колчака. Белые уже много знали о красном прорыве, уже успели вырыть окопы, ощетиниться штыками, пулеметами, пушками трех батарей.
Эйхе и Белицкий быстро перебросили Путне все, что вышло на правобережье: два стрелковых полка и десять орудий.
Ах, как обрадовались красные пушкари, выскочив из ущелья, что наконец-то кругом простор, что села окрест, и знаешь, где враг, и можно его, гада, погреть прямым огнем!
Пушки били часто и залпами, хоть каждый снаряд на счету, — попробуй-ка притащи его, снаряд, сюда по реке за полтораста немыслимых верст!
И не выдержав жестоких ударов орудий и рот, замолкали постепенно стволы белых, — ага, не по зубам вам наши стальные орехи, господа колчаковцы! Не нравится вам, видим, наша наводка впрямую!
А перед самой темью, вновь за эти длинные июльские сутки, пронесся приказ, теперь уже — всем полкам:
— Приготовиться к рукопашной! Патроны жалеть!
Тихо спускалась на Уфимское плоскогорье черная мягкая ночь первого
Однако краскомам надлежало обдумать каждый свой шаг: не было ни флангов, ни тыла, ни связи, ни коммуникаций; разведка же еще тыкалась во все концы, пытаясь взять пленных, а также расспросить местный народ, где и какой он, неприятель? Все надежды лишь на себя: ближние резервы армии в Бугульме, шутка сказать — четыреста верст!
Но как бы там ни было, наступила ночь, застопорила железный ход полков — и не осталось, кажется, у людей никаких сил после трех суток марша и дня ужасных сражений в крови.
Бригады спали в Насибаше, в Мусятово, в Лаклах, в сельце Урдали, в Калмакларово на западе. Свалились все, кроме служб охранения, понятно, да еще бодрствовали иные краскомы, те, что покрепче. Спали вповалку на полах изб, в сараях и погребах, на сеновалах и полатях без видений и беспокойства, будто убитые, — вот какое прискорбное сравнение на язык подвернулось.
Измученный Насибаш сплошь опоясали посты, еще не зная, что уже обложил дивизию Колчак, — замкнули белые полки круг, тоже кое-что в тактике понимают!
А в той петле врага — шесть полков пехоты, штаб дивизии, два штаба бригад, артиллерия, обозы.
Для тех, кто не хватил войны, — что для них слово — «обозы»? А фронтовик знает: обоз — это подводы для раненых и больных, снаряды, харч, походные кухни и еще многое множество всего! И сказать правду: не самые большие герои, не цвет дивизии управляют этой тысячью лошадей.
Да прибавьте к тому же триста с лишним пленных. Сукины дети, тоже, в случае чего, ежели перемена удач, — ножами и зубами — в затылок, в спину!
Обо всем этом обязаны думать бессонные краскомы 26-й. Обо всем!
Разведка падала с ног, проваливаясь в ночь, и все тревожней, все короче становился ее доклад: неприятель везде! Даже Юрюзанское ущелье успел перекрыть подоспевший сюда по белой тревоге некий казачий полк.
Полевой штаб дивизии поставил свою палатку западнее Насибаша, у маленькой рощи берез. Здесь собрались Эйхе, Гончаров, Белицкий, командир 1-й бригады Ян Петрович Гайлит, комбриг-2 Петр Степанович Мосолов. Под пологом брезента плавал табачный дым, такой плотный, что и карту не разглядишь. Однако и без курева не жить — валятся без него вдоль тела руки и склеиваются глаза, что уж тут объяснять!
— Где Магер? — спросил начдив Белицкого. — Почему, начштаба, я не вижу Магера?
— Неутомимый Магер допрашивает пленных, — доложил Белицкий. — Я позову.
И он отправился в дом на околице, где его помощник по разведке Борис Магер добывал у белых их самые насущные тайны.
Выслушав начальника штаба, разведчик оставил пленных, собрал потребные бумаги, сложил их в планшет и поспешил в штаб.
— Мы тебя слушаем, товарищ, — сказал Эйхе. — Коротко — и главное.