Годы в огне
Шрифт:
— Может, и есть, — внезапно согласилась самогонщица, решив, что Ганжа, как всякая власть, хочет погреть руки. — Стало быть, денег вам?
— Нет, — снова застучал пальцами по сукну контрразведчик, и желтые его глаза стали свинцовыми. — Нам теперь на одном колу вертеться.
— Не разгадаю я вас чего-то… — совсем опечалилась баба.
— Ну, это немудрено, Ерохина, — усмехнулся Ганжа. — Красные одолеют — разденут тебя донага, а еще хуже — к стенке прислонят. Ну?
— Раздеть — это пожалуйста, — отчаянно пошутила
— Не рядись овцой — волк съест. Царя, и того в расход, а тебя походя под каблук — и все тут!
— Господи, страсти какие! — оробела баба. — Вы меня чего позвали-то?
— Помочь надо. И мне, и себе, Ерохина взмолилась:
— Господин капитан, бога для, говорите напрямки.
— Я и говорю: помоги.
— Как?
— Карабаш — городишко невелик есть. Вы тут друг дружку весь век знаете. А я — заезжий, мне все рожи — на один манер. Как я красного от прочего отличу?
Ерохина теперь уже вполне поняла, зачем позвали, однако широко разевала глаза, будто не усвоила, о чем речь. Она всей душой презирала красных и желала им всем скорей провалиться в преисподнюю. Совдеповцы честили ее «самогонщицей», давили штрафами и не давали гнать спиртное.
Слава богу, владычили они полгода, а там чехи вымели их мятежом своим, ненавистную голь. Однако одно — злобиться, и совсем иное — донос. У красных длинные руки, и закон их известен: указчика в ящик, по самый хрящик!
— Ну? — спросил Ганжа, не дождавшись от Ерохиной никаких слов, и в его голосе был уже хрип раздражения.
— Говорите, как цепом молотите… — вздохнула Таська. — Не отмолчишься от вас.
— И так не умна, да еще дурой прикидываешься! — вовсе озлился капитан. — Ну?!
— Что делать-то? — косясь на офицера, спросила самогонщица.
— Назови красных и спи спокойно, дуреха.
— Не припомню я никого… — захныкала Ерохина. — Вот те крест — не припомню.
Но тут же испугалась, что Ганжа может неверно оценить ее отказ, пояснила:
— Сказала б словечко, да волк недалечко. Речь во рту застревает.
— Добро… — внезапно поднялся со стула контрразведчик. — Срок — до утра. Иди, помозоль память. А еще запомни: телега, что не может везти дрова, сама идет в печку.
Ерохина вылетела из заведения Ганжи, как пуля из винтовки. Она довольно сносно, по слухам, знала, с кем имеет дело. Аристарх Семенович происходил из почтенной казачьей семьи, переехавшей в начале века из Оренбуржья в Екатеринбург. Глава фамилии, Семен Силыч Ганжа, быстро и прочно врос корнями в город, и семья приумножала богатство торговлей собственными конями и рискованной игрой в тотализатор.
Следуя за веком, коннозаводчик нанял сыну лучших учителей, и они вдолбили в голову наследника среднее образование — всяческие прикладные и даже гуманитарные
Революция отняла у семьи все движимое и недвижимое. Старик, зло усмехаясь, острил, что нет такой лошади, какая не спотыкается, и человеку, стало быть, без спотычки не прожить: все ж на две ноги меньше. Но тут же добавлял, что надо еще поглядеть, как оно все получится, то есть каковы могут сложиться предначертания в ближайшем, значится, будущем. Короче говоря, Ганжа надеялся, что с красными совладают, и все будет, как прежде.
Пока отец предавался бесполезным мечтаниям, Аристарх бежал из Екатеринбурга в Омск — и до июня следующего года пребывал в белом подполье, иногда убивая большевиков из-за угла. В июне 1918-го, после чешского мятежа, белые вспомнили Ганжу и он возглавил контрразведку в рабочем Карабаше.
Каждого красного, взятого в подвал, Ганжа мордовал сам, возбуждая себя мыслью, что именно этот враг, вполне возможно, отнял у его семьи все нажитое.
Аристарх Семенович понимал, что при Советах ему не жить, — красные не простят пролитой крови. И красные знали, в свой черед: если верх белых, капитан, купно с единоверцами, переломает кости рабочим.
Они были смертельные враги, и оттого никто не надеялся на пощаду и не хотел ее, ибо пощада могла означать лишь одно — измену своим…
Всю ночь Ерохина не спала, с отвращением пила самогон и беззлобно ругала Ганжу, который засновал ее, как паук муху, и теперь уже не выйдешь из дела, в каком не бутыль веселухи, а голова на кону.
Но чем больше понимала, что никуда не увернуться от офицера, тем чаще уверяла себя — речь у них о благом деле. И выходило, надо помочь, потому как красные и впрямь раздавят, коли окажется их удача. Да и Ганжа не таков человек, чтоб отвязаться, отступиться от кого бы то ни было, если его интерес.
Но душа Таисии ускочила в пятки от страха, и она мелко крестила и лоб, и грудь, бормотала: «Вразуми меня, господи! Наставь на ум…» — вот только это и больше ничего.
Утром — ни свет, ни заря — в ее дом пожаловал сам Ганжа и чуть не с порога спросил:
— Говорить научилась?
Ерохина кинулась в голбец, схватила самогон, копченую баранью ногу, начерпала из бочек огурцов и капусты, покидала все на стол, предложила:
— Не побрезгайте, Аристарх Семеныч, сделайте такое одолжение.
— Можно, — согласился Ганжа. — И ты со мной выпей, Таисия Филаретовна. Ибо в одиночку одни забулдыги пьют.
Он сам достал из огромного, как сарай, шкафа два стакана, налил их доверху, один протянул бабе.
— Ну, с богом.
Выпил свой стакан, захрустел огурцом, искоса посматривая на самогонщицу, Таська пригубила хмельное, тотчас поставила посудинку на стол и тоже взяла из миски огурец.
— Гнушаешься, — усмехнулся капитан и подсел ближе к Таське. — Вспомнила? Красных, говорю, вспомнила?