Годы войны
Шрифт:
Старшина Койда говорит: "А раненые все прибуют и прибуют".
Раненый: "Товарищ майор, произошел скандал, разрешите к вам обратиться?" Майор испуганно: "Что, что случилось?" - "Да спорим - будет ли Германия после войны".
Летучка стоит на путях. Кругом воинские эшелоны. Как только Ульяша, Галя, Лена лезут в теплушку, сразу же из-под земли появляются бойцы: подсаживать сестер. Визг и хохот на всю сортировочную.
В Лисках расстались с летучкой. Снова вспомнил, как по дороге на фронт зашел голодный к коменданту и передо мной поставили полную тарелку роскошного украинского домашнего борща. В тот момент, когда я подносил
Пересели в обычный поезд. Теснота, давка. Контролер говорит человеку в черном пальто: "Пусть сядет боец, который сегодня едет, а завтра его нет". Узбек-красноармеец поет по-узбекски, громко, на весь вагон. Дикие для нашего слуха звуки, непонятные слова. Красноармейцы слушают внимательно, с каким-то бережным и стыдливым выражением, ни одной усмешки, ни одной улыбки.
Если командир дивизии вырвался вперед, он говорит: "Не могу дальше развивать успех, меня задерживает сосед". А тот, чья дивизия задержалась, отстает, говорит: "Еще бы отстал, я принял на себя всю силу удара, а соседу, конечно, легко переть вперед!"
Старик ждал немцев. Накрыл стол скатертью, поставил угощение. Пришли немцы и все разграбили. Старик повесился.
Командир полка Крамер Карл Эдуардович. Отчаянно лупит немцев. Толстяк. Обжора. Во время боя заболел. Температура сорок. В бочку налили кипятку, толстяк влез в бочку и выздоровел.
Из директивы генерала от артиллерии Иванова командующим седьмой, восьмой, девятой и одиннадцатой армиями:
"26 января 1916 года. Почти все наши атаки в последних боях представляли собой одну и ту же характерную картину: войска врывались на участок неприятельской позиции, выбрасывали из окопов и укреплений остатки его передовых войск, неудержимо устремлялись за ними и затем, атакованные, в свою очередь, соседними его частями или резервами, отходили не только к захваченным с боя укреплениям, но, закрепив их за собой и не имея вследствие этого в них опоры, отбрасывались назад, часто в положении, которое занималось перед атакой, понеся при этом обыкновенно большие потери".
Оттуда же: "...современное развитие подготовленных, укрепленных позиций в глубину, в связи с установившимся у австрийцев и германцев методом обороны этих позиций, когда непосредственно оборона передовых линий возлагается, главным образом, на пулеметы и артиллерию, а войска сохраняются для контратак..."
Из разговора генерала Алексеева с генералом Куропаткиным по прямому проводу 9 июня 1916 года: "Каждая вновь подвозимая неприятелем дивизия увеличивает трудности борьбы и грозит свести на нет все то, что до сих пор сделано, нашу тактическую победу обратить в ничто, хотя тактическая победа без стратегических результатов - это дорогая, красивая, но бесполезная игрушка".
Разительное сходство этих генеральских соображений и наблюдений с соображениями и наблюдениями в районе Залимана нынешней зимой.
Еще о бедности. Бедность печальна, но она прекрасная бедность, какая-то народная бедность. Раненые, их угощение - кусочек селедки тяжелым и пятьдесят граммов водки. У летчиков-истребителей, совершающих великие дела, стаканы сделаны из неровно обрезанных зеленых бутылок. У некоторых летчиков унты без пяток. Комиссар истребительного полка говорит старшине: "Надо бы дать ему другие унты, у него ведь пятки мерзнут!" Старшина
Русский человек на войне надевает на душу белую рубашку. Он умеет жить грешно, но умирает свято. На фронте у многих чистота помыслов и души, у многих какая-то монашеская скромность.
В танковой бригаде Хасина командир мотострелкового батальона капитан Козлов ночью философствовал со мной о жизни и смерти. Он молодой человек с бородкой, до войны учился пению в Московской консерватории. Козлов говорит: "Я сказал себе: все равно я убит, и не все ли равно, сегодня или завтра это будет. И живу я после этого решения легко, просто и даже чисто как-то. На душе очень спокойно, в бой хожу совершенно бесстрашно, ничего не жду, твердо знаю, что человек, командующий мотострелковым батальоном, должен быть убит, выжить не может. Если бы не эта вера в неминуемость смерти, мне было бы плохо и, вероятно, я не мог бы быть таким веселым и спокойным и храбрым в бою".
Козлов рассказывал мне, как осенью 1941 года в Брянском лесу он по ночам пел перед немецкими окопами арии из классических опер; немцы обычно, послушав немного, начинали бить из пулеметов по певцу, может быть, им просто не нравилось его пение.
Козлов сказал мне, что, по его мнению, евреи недостаточно хорошо воюют, он говорит, что они воюют обыкновенно, а евреи в такой войне, как эта, должны воевать как фанатики.
Тыл живет другим законом, и никогда он не может морально слиться с фронтом. Его закон - жизнь, борьба за жизнь, а жить свято мы не умеем, мы умеем свято умирать. Фронт - святость русской смерти, тыл - грех русской жизни.
Страшно то, что непривычно, привыкают ко всему. Но вот к смерти - нет. Вероятно, оттого, что умирают один раз. А с первого раза ведь не привыкнешь.
Терпение на фронте, безропотность к тяжестям невообразимым - это терпение сильных людей. Это терпение войска огромного, в нем и величие души народа.
Война - искусство. В ней дружат элементы расчета, холодного знания и умного опыта с вдохновением, случаем и чем-то совсем иррациональным. (Борьба за Залиман у Песочина.) Дружат, дружат, а иногда и враждуют. Это как музыкальная импровизация, которая немыслима без гениальной техники.
Русский человек очень тяжело трудится и нелегко живет, но в душе своей он не имеет ощущения неизбежности этого тяжелого труда и нелегкой жизни. На войне я наблюдал лишь два чувства по отношению к совершающемуся: либо необычайный оптимизм, либо полную, беспросветную мрачность. Переходы от оптимизма к мраку быстры и резки, легки. Середины нет. Никто не живет мыслью, что война надолго, что лишь тяжкий труд на войне, беспрерывный из месяца в месяц приведет к победе, и даже те, кто говорит об этом таким образом, и те не верят этому. Есть лишь эти два ощущения: враг разбит первое, врага нельзя разбить - второе.
Луна над снежным полем боя.
Острие расистской ненависти направлено против ортодоксальных евреев, которые, по существу, являются фанатиками чистоты еврейской крови, расистами. Два полюса: на одном - расисты, угнетатели мира, на другом евреи-расисты, угнетеннейшие в мире.
Кутузовский миф стратегии 1812 года. Кровавое тело войны обряжают в белоснежные одежды идеологической, стратегической и художественной условности. Те, кто видел отступление, и те, кто обряжал его. Миф - первой и второй Отечественной войны.