Гоген в Полинезии
Шрифт:
убеждение, что он великий художник. И задним числом хочется согласиться с одним из
друзей Гогена, тоже членом кружка символистов, который говорил, что его «эгоизм был
оправдан, ведь это был творческий эгоизм»21. Потрясающая самоуверенность Гогена
хорошо объясняет и другую важную черту его характера: неистребимый оптимизм, из-за
которого он часто поступал безрассудно и иногда преждевременно праздновал победу. Его
неизменные провалы объяснялись не ограниченностью
это может показаться, а тем, что он требовал от современников, чтобы они так же
понимали и ценили его творчество, как он сам.
Услышав, что Гоген решил навсегда уехать в Южные моря, Морис тотчас выразил
свое сочувствие и одобрил этот смелый шаг, продекламировав строки Малларме:
Тоскует плоть, увы! к чему листать страницы?
Все книги прочтены! Я чувствую, как птицы
От счастья пьяны там, меж небом и водой.
Бежать, бежать! Ни сад, заросший лебедой -
Пусть отражался он так часто в нежном взоре, -
Не исцелит тоску души, вдохнувшей море,
О ночь! ни лампы свет, в тиши передо мной
Ложащийся на лист, хранимый белизной,
Ни молодая мать, кормящая ребенка.
Уходим в плаванье! Мой стимер, свистни звонко
И в мир экзотики, в лазурь чужих морей,
Качая мачтами, неси меня скорей.
(Перевод с французского В. Левика)
Сам Гоген был настроен куда более трезво и деловито: он не замедлил осведомить
Мориса, во сколько обойдется эта южноморская мечта, а заодно признался, что пока у
него, увы, нет денег даже на еду. Правда, заверил он Шарля, ему только что пришел в
голову отличный способ раздобыть средства на дорогу. Теперь Гоген задумал отправить
все свои непроданные картины или, во всяком случае, лучшие из них на аукцион в Отель
Друо. Но для успеха аукциона надо было, чтобы несколько крупных газет и журналов как
следует разрекламировали его. А для этого в свою очередь требовался свой человек и
поборник в журналистских кругах. Лучше всего такой квалифицированный, как Морис. К
чести последнего надо сказать, что он делом подтвердил, как искренне восхищается
Гогеном, охотно взяв на себя нелегкие обязанности агента по рекламе. И сразу же сделал
очень удачный ход, заручившись поддержкой влиятельного
Гоген стал завсегдатаем кафе символистов, к нему привыкли и с ним считались, но
зато начали портиться его отношения с радушным хозяином дома Шуффенекером,
которого он намечал себе в спутники. Шуфф давно привык к тому, что Гоген, не стесняясь,
покушается на его запасы сигар и спиртного, бесцеремонно распоряжается в доме, всюду
развешивает свои картины и приводит друзей во все часы суток, и кротко все переносил с
завидным самообладанием. Но теперь, увы, было похоже, что Гоген решил распространить
свои права и на жену Шуффа, женщину кокетливую и красивую. Во всяком случае, так
заключил Шуфф, хотя убедительных доказательств у него не было. И в конце января 1891
года дошло до разрыва. Правда, безграничное преклонение Шуффа перед гением Гогена и
тут оказалось сильнее всех прочих чувств: он вызвался и впредь заботливо хранить
картины Гогена, хотя выставил их автора за дверь. Окончательно отпал еще один участник
Гогеновой экспедиции в Южные моря.
За восемнадцать франков в месяц Гоген снял меблированную комнату на улице
Деламбр, между Люксембургским парком и Монпарнасским кладбищем. Этот выбор
объясняется не только низкой платой, но и тем, что в соседнем квартале, на улице де ла
Гран-Шомьер, был чрезвычайно дешевый ресторан, названный в честь владелицы «У
Шарлотты», куда ходили главным образом ученики разместившейся напротив частной
школы живописи - академии Коларосси. У этого ресторана было еще одно преимущество:
добрая хозяйка часто принимала у нищих художников картину в уплату за долг. И Гоген
стал здесь постоянным посетителем.
Шарлотта Карон, урожденная Футтерер, эльзаска по происхождению, и ее заведение
сыграли известную роль в жизни Гогена, вот почему стоит привести одно описание
ресторана:
«Как раз напротив «Коларосси» бросались в глаза две вывески, написанные на
металлических досках. На одной были изображены цветы, на другой - отлично
выполненные сочными красками плоды; автором первой был Альфонс Муха, второй -
Владислав Сливинский. Между вывесками открывался вход в маленькое помещение,
которое больше всего напоминало лавку парижского торговца картинами, так много
полотен всех форматов заполняло стены до самого потолка. Тут были очень интересные
вещи, а некоторые просто первоклассные... В завтрак и в обед сюда набивалось множество
народу, и стоял страшный шум. Слышалась французская, английская, польская речь.
Бархатные береты французов чередовались с поношенными польскими шляпами, и тут же