ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ
Шрифт:
Так что же теперь художник разволновался? Неужто рассчитывал эту ситуацию изменить?
Сначала как бы проверял: есть отклик или уже нет? Чувствовал, что она удаляется и пытался ее задержать.
То с одной стороны подступится, то с другой. Насколько прежде он вел себя уверенно, а тут не мог выбрать правильную интонацию.
Он и восхищался ею, и обижался на нее, и жаловался тоже ей.
Она и бросившая его женщина, но она и родной человек. Едва ли не единственная,
Не ее проклинал, а обстоятельства. А ее призывал в свидетели. Посмотри, мол, что происходит. Буквально все против, чтобы мы были вместе.
А ведь так любил поговорить о «свободе вдвоем». Как заметит, что кто-то покушается на его независимость, так сразу вспоминает о принципах.
Был бы и рад, но вот, знаете ли, принципы. Все же не какой-нибудь врач или инженер, а человек искусства.
Когда-то в интервью он говорил: «Мы, художники…» Вот и тут выкладывал этот аргумент.
Казалось бы, и сейчас ему остается вскинуть подбородок и произнести заветную формулу. Так нет же, еще запросился в рабство.
Что касается искусства, то Эберлинг поначалу о нем помнит, а потом забывает совсем.
Какое, прости Господи, искусство? Да и зачем искусство, раз оно не способно помочь?
Если и упомянет о своей работе, то только для того, чтобы сказать: писал картину, но думал о том, что им обоим предстоит.
Странные эти его письма. Начинаешь сердиться, когда что-то перестаешь понимать.
Вот, к примеру, Эберлинг пишет: «… мне представлялось что вся эта проце - дура Вашего бракосочетания происходит в очень отдаленном Череменецком монастыре отчасти конечно этому впечатлению способствовало в данном случае может быть очень корректное уклонение от сообщений мне каких бы то ни было сведений относительно этого вопроса…»
Просто голову сломаешь. Невозможно понять, кто кому дядя. Или, говоря применительно к данному случаю, муж или любовник.
И монастырь непонятно откуда взялся. Сперва не разберешься и решишь, что именно тут состоялось венчание Тамары Платоновны.
Нет, это у Альфреда Рудольфовича путаются мысли. Потому его фраза получилась длинной, что он решил написать обо всем.
Случаются такие минуты, когда чувствуешь себя совершенно свободным. Что не сделаешь, все будет правильно. Если и поставишь запятую, то лишь в самом крайнем случае.
К Череменецкому озеру отправился Эберлинг. Захотелось ему в эти дни оказаться вдали от людских треволнений.
Как видно, работа уже не очень помогала. Для того, чтобы придти в себя, требовалось нечто кардинальное, вроде этого путешествия.
Вообще-то это не сию минуту началось. Неслучайно в последнее время он все больше прислушивался к колокольным звонам.
Помните? «… Необычайная тишина, на дворе фигуры двух девочек в белых платьях, и гул колоколов…»
Так вот, для него это был не просто звон, а разговор. Не формальное «бом-бом», а слова на прежде незнакомом, а теперь
«До - ро - гой ма - эстро!, - слоги складывались в слова, - не по - ра ли Вам от - влечь - ся?»
«Как отвлечься? Где?», - волновался художник.
– «Где… Где.., - кажется, его передразнивали, - Сна - ча - ла до Лу - ги, а по - том две - над - цать кило - мет - ров на юг».
Альфред Рудольфович так и сделал. До Иоанно-Богословского монастыря добрался на пролетке, а до острова взял лодку. Устал так, словно написал подряд пару портретов.
Когда увидел вдали купола, сразу полегчало. Посетовал на то, что в его жизни это случилось в первый раз.
Он никогда раньше не видел такого простора. Возникало впечатление, что не только небо заполнено воздухом, но земля тоже парит.
Всюду, где бывал Альфред Рудольфович, он сразу оказывался в центре, а в монастыре на него никто не обращал внимания.
Он ощущал себя кем-то вроде фигуры фона на холсте одного симпатичного живописца. Там еще рядом дом-развалюха, колодец и склоненная ива.
Казалось бы, ну какая из Эберлинга деталь картины? Это при его-то кавалерийской осанке и лихих усах.
Вместе с тем, именно подробностью он себя чувствовал. В другой ситуации непременно напомнил бы о себе, а тут радовался своей незаметности.
И вообще, многое из того, что было важно в прошлом, сейчас не имело значения. То есть, усы оставались на месте, но уже не они определяли выражение его лица.
В таком состоянии Эберлинг пошел к священнику Петрову и провел у него весь день. Не то чтобы каялся, а скорее, жаловался и пытался найти понимание.
Про себя размышлял: должен же кто-то думать о вечном! раз Карсавина занята житейскими хлопотами, ему самое время вспомнить о Боге.
Он еще не отучился обо всем рассказывать Тамаре Платоновне. Пусть и сейчас она знает, что эти дни не для нее одной плотно заполнены событиями.
Когда оставался один, желание поделиться становилось нестерпимым. Казалось, что-то случится, если он не возьмется за перо.
«Череменецкий монастырь. Светлое воскресенье. Полночь. Мой друг. После семичасового общения со священником Григорием Петровым я чувствую себя совершенно просветленным. Пишу Вам ночью, когда над монастырем давно царит глубокий сон, сопровождаемый однообразным непрерывным шумом тающих льдинок, прибиваемых ветром к берегу острова…»
Никогда Эберлинг не был так близок к Богу. Не только в том смысле, что эти края Всевышний не обходил стороной, но и потому, что он возвращался отсюда заметно приободренным.
Конечно, это еще его жизнелюбие. Есть такие люди, у которых все одновременно. Вроде они пребывают в отчаянии, но уже краешком глаза видят выход.
Вскоре вернулись прежние ощущения. Будто ничего не случилось. Он опять чувствовал себя не фрагментом, а целым.