ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ
Шрифт:
Словом, определили Тамару Платоновну по ведомству небожителей. Валерьян Светлов назвал ее феей, а француз Моклэр уточнил, что внучка фей.
Так-то оно так, да не совсем. Нужно еще понять, что связывало эту вечно порхающую балерину с ее неспособными к полету современницами.
Все героини Карсавиной - обманутые или сломленные. Слишком хрупкие для того, чтобы дальше жить в этом мире.
Есть ли тут что-то личное? По крайней мере, ее отношения с мужчинами были не менее сложными, чем у Раймонды или Жизели.
Такие вещи женщины понимают рано. Самые юные уже чувствуют, что будет в конце. Ну не роза, так лепесток. Вдруг обнаружишь его через много лет в книге и печально вздохнешь.
История-то фактически несуществующая. Было - и прошло. Чаще всего от подобных сюжетов ничего не остается.
Это как с теми же самыми чарами. Кто подвердит, что они есть или же их нет?
Тем удивительней, что все на месте. Не только письменный стол, вазочка, стопка с книгами, но письма и фотографии.
Значит, мгновение чего-то стоит. Иногда какая-нибудь одна минута способна перевесить годы и десятилетия.
Начинаешь верить в существование призрака розы. Не только представляешь ситуацию, но и различаешь голоса.
Волнуются, перебивают друг друга. Сперва тенор, а затем альт. Он больше напирает, а она отвечает уклончиво.
Ну чего уж так ему надо? Буквально все знал наперед, но почему-то не в силах сдержать слез.
Когда Альфред Рудольфович беседовал с Карсавиной, то явно смущался.
Совсем не все слова тут подойдут. А иногда одного слова мало и следует добавить что-то еще.
Вот, к примеру, «восторг». Ну что с того, что «восторг»? Куда больше подошло бы «в порыве восторга».
Как известно, Альфред Рудольфович не очень силен в письменном жанре. Все какие-то лишние слова, а самых необходимых почему-то нет.
Еще надо помнить, что это черновики. Тут важно не то, как выражено, а то, что он хочет сказать.
Потом поработает, внесет ясность, постарается не очень отклоняться в сторону, а пока просто записывает ощущения:
«… это… несколько слов в порыве восторга от убеждений, вынесенных после вчерашних впечатлений.
От души благодарю Вас за эту содержательную глубину Вашей истинно женской души. В моем сознании положительно воскресают те идеалы, с которыми я, казалось было, в жизни окончательно не столкнусь, а воспетые в моих картинах они останутся непонятым откровением.
Я надеюсь, Вы сознаете немаловажность благородной миссии исполняемого Вами хотя бы перед таким маленьким жрецом искусства как Ваш искренний друг…»
Прочитаешь такое и посетуешь: что же он так? Все вокруг да около, и ничего по существу.
И еще думаешь: как видно, робость приводит людей в критики. Просто они боятся произнести о себе то, что легко скажут о других.
Поставят перед собой толстый том и из-за него выглядывают. Чуть повыше поднимут голову, а потом спрячут опять.
Те читатели, что вырезали его интервью, для того, чтобы потом сделать так, как он советует, были бы изумлены.
Совсем растерялся покоритель женских сердец. Впору ему самому обращаться
И, действительно, все смешалось в голове Альфреда Рудольфовича. Одновременно любишь, ждешь, трепещешь, и в тоже время готовишь себя к разлуке.
Если бы о вашей смерти было известно заранее? Причем с точностью до месяца и числа?
Иногда на календарь не взглянет лишний раз. Слишком ярко обозначена в нем дата ее бракосочетания.
Он не привык к такой точности. Даже когда работал на заказ, старался не думать о сроках.
Непременно на несколько дней задержит работу. И не потому, что не успевает, но просто хочет во всем оставаться художником.
Заказчик придет в назначенный день, а Альфред Рудольфович еще у мольберта. Старается «разыграть», как говорили во времена Гоголя, какую-то светотень.
Прямо-таки сражается с холстом. Выпад кистью, ткнул, отступил, затем атаковал.
Одновременно говорит:
– Знаете, пошло. Поначалу было трудно, а теперь работаю с наслаждением.
Мол, потребовал Аполлон к священной жертве. Так что будьте любезны немного потерпеть.
А лицо возвышенное-возвышенное. С таким лицом писать бы не заказные портреты, а какие-нибудь фрески в храмах.
Он был бы доволен любой отсрочке. Ну не на месяц, так на несколько дней.
Пусть она не вернется к нему, но только посмотрит в его сторону. Авось зацепятся взглядами и немного поговорят.
О чем будут беседовать? Да о чем угодно. Все лучше, чем молчать и сердито надувать губы.
«… Странно, что мы никогда с Вами в наших беседах не касались вопроса о доброте. Любопытно узнать Ваше мнение!
То, что так часто приписывается доброте в человеке, а то, в большинстве случаев, попросту отсутствие основательных достоинств индивидуальности, активность коих заглушало бы такое мелкое хотя бы и необходимое свойство хорошего нрава. Вот почему у ничтожных натур с присущей ей хотя бы самой минимальной дозы доброты называют добрыми, - а сильные люди при самой большой доброте слывут только в тех случаях за добрых, если они сами сознательно добиваются этого… Вот что мне служит утешением в том, что я казался иногда не добрым к Вам, дор. моя Т.П… Кому бы это говорить - только не Вам… Желая Вам от всего сердца добра в самой достойной области нашего существования я иногда пренебрегал менее важными, хотя бы может быть и на первый взгляд весьма существенными обстоятельствами…»
Конечно, опять увиливает. То есть говорит одно, а думает другое. При этом очень рассчитывает на то, что она умеет читать между строк.
Не так уж и далеко он запрятал самое главное. Достаточно небольшого усилия, и все станет ясно.
Разве ей неизвестно, что видимость обманчива? Может показаться, что человек равнодушен, а на самом деле нет его внимательней и добрей.
По некоторым из писем видно, что он художник. То есть человек, для которого натюрморты и пейзажи не существуют вне помыслов и чувств.