Гоголь в жизни

Вересаев Викентий Викентьевич

П. А. Кулиш, II, 50.

Гоголь желает здесь Вячеславу Вячеславичу 25 еще сорок шесть лет ровно для пополнения 100 лет здравствовать, работать, печатать и издавать во славу славянской земли и с таким же радушием приветствовать всех русских, к нему заезжающих, как ныне. 1845 г. 5 (17) августа.

Гоголь. Грамотка Вацлаву Ганке. Вестн. Евр., 1902, № 3, стр. 17.

Здоровье мое вконец сокрушил было Карлсбад, и я, отчаянный, решился на последнее средство - приехал в Греффенберг.

Гоголь - А. О. Смирновой, 11 сент. 1845 г., из Греффенберга. Письма, III, 95.

Я теперь в Греффенберге. Боюсь сказать наверно, но, кажется, мне лучше. Я давно имел тайную веру в воду и в то, что лечение ею может пособить мне, но не имел духа отважиться на эти ужасные, по-видимому, средства, которых так боится наша кожа. Нужно было, чтобы привели меня к тому все безуспешные лечения докторов, начиная от Коппа, увеличившие мои недуги, наконец, до того, что я почти в отчаянии, расстроенный

вовсе Карлсбадом, решился, в противность всем советам, ехать в Греффенберг, не столько для излечения, которого я не ждал, сколько для освежения сколь-нибудь моих сил, дабы быть в состоянии предпринять дорогу, которая одна мне помогала доселе. Еще более меня побудило самое пребывание в Греффенберге графа А. П. Толстого, получившего там значительное облегчение, который до сих пор здесь. Всюду, куда бы я ни поехал, я бы умер уже от одной тоски, прежде чем получил бы какую-нибудь пользу от лечения. В Греффенберге же я знал, что уйду не только от тоски, но даже от самого себя, предавши себя совершенно во власть не прекращающейся ни на минуту деятельности всех проделок, производимых над телом. Действительно, мне нет здесь ни одной минуты о чем-либо подумать, не выбирается времени {384} написать двух строк письма. Я как во сне, среди завертывания в мокрые простыни, сажаний в холодные ванны, обтираний, обливаний и беганий каких-то судорожных, дабы согреться. Я слышу одно только прикосновение к себе холодной воды, и ничего другого, кажется, и не слышу, и не знаю. Это, покамест, все, что мне теперь нужно, а мне нужно теперь позабыться. Сквозь все эти тягостные проделки, чем далее, тем более, слышу, однако же, какое-то живительное освежение и что-то похожее на крепость и как бы на пробуждающуюся силу... На зиму отправляюсь в Рим, в надежде на дорогу и на самый Рим, который мне помогал всегда. Не думайте, что с моим здоровьем трудно скитаться по белу свету, как вы пишете. Напротив, я только тогда и чувствовал себя хорошо, когда бывал в дороге. Дорога меня спасала всегда, когда я засиживался долго на месте или попадал в руки докторов, по причине малодушия своего, которые всегда мне вредили, не зная ни на волос моей природы.

Гоголь - В. А. Жуковскому, 12 сент. 1845 г., из Греффенберга. Письма, III, 96.

По совету своих друзей, изведавших на себе пользу Присницева лечения холодною водою. Гоголь отправился в Греффенберг, но не выдержал полного курса и уехал от Присница полувыздоровевший. Во время последнего своего пребывания в Москве, видя у О. М. Бодянского на стене портрет знаменитого гидропата, он вспомнил о Греффенберге.- "Почему же вы не кончили курса?" спросил Бодянский.- "Холодно!" - отвечал одним словом Гоголь.

П. А. Кулиш, II, 49.

Холодное лечение много мне помогло и заставило меня, наконец, увериться лучше всех докторов в том, что главное дело моей болезни были нервы, которые, будучи приведены в совершенное расстройство, обманули самих докторов и привели было меня в самое опасное положение, заставившее не на шутку опасаться за самую жизнь мою. Но бог спас. После Греффенберга я съездил в Берлин, нарочно с тем, чтобы повидаться с Шенлейном, с которым прежде не удалось посоветоваться и который особенно талантлив в определении болезней. Шенлейн утвердил меня еще более в сем мнении. Над Карусом, его печенью и Карлсбадом посмеялся. По его мнению, сильней всего у меня поражены были нервы в желудочной области, так называемой системе nervoso fasciculoso, одобрил поездку в Рим, предписал вытирание мокрою простыней всего тела по утрам, всякий вечер пилюлю, две, какие-то гомеопатические капли по утрам, а с началом лета и даже весною - ехать непременно на море, преимущественно северное, и пробыть там, купаясь и двигаясь на морском воздухе, сколько возможно более времени,- ни в коем случае не менее трех месяцев. В пище есть побольше мясного и зелени и поменьше мучнистого и молочного. Когда я изъявил ему опасение насчет кофею, сказал, что это вздор, что кофей для меня даже здоров и лучше, нежели одно молоко... Я всегда был уверен, что кофей мне не вреден, и это узнал из опыта. Как нарочно, именно в то время, когда я пил кофей покрепче, у меня нервы были хороши. Именно в Остенде, да в первый раз в Риме (после великого нервического расстройства в Вене) пил я кофе в {385} большом количестве,оба раза непосредственно вслед за нервами, и оба раза был здоров.

Гоголь - С. Т. Аксакову (Письма, III, 110) и гр. А. П. Толстому (III, 93). Сводный текст.

Участь моя определилась. После холодного лечения мне сделалось лучше, и я еду теперь к вам в Рим, и по собственному желанию, и по медицинскому совету. Имейте в виду для меня квартирку или в Via Sistina и Felice, или Грегориана,- две комнатки на солнце. Можно даже заглянуть и к Челли, моему старому хозяину. Хотя он своею безалаберностью и беспрерывной охотой занимать деньги смущает меня, но если, кроме его, не найдется в тех местах, то можно будет и у него. Я привык к этим местам, и мне жалко будет им изменить.

Гоголь - А. А. Иванову, 9 окт. 1845 г., из Вероны. Письма, III, 103.

Я в Риме. Передо мною опять Монте Пинчио и вечный Петр. Здоровье мое от дороги и переезда поправилось

значительно... Адрес мой Via della Croce, № 81, 3 piano. В Риме я нашел некоторых прежних приятелей и весьма милую сестру графа А. П. Толстого (Софью Петровну Апраксину).

Гоголь - В. А. Жуковскому, 28 окт. 1845 г., из Рима. Письма, III, 108.

Существует и тот дом, в котором жил Гоголь в последний год своего пребывания в Риме в 1845 году. Это - старое палаццо Понятовского в улице Via della Croce, № 81, недалеко от Испанской площади. Его грязный непривлекательный вид указывает на то, что он давно не видал ремонта и, по всему вероятию, таким же он был и в гоголевское время.

Aventino. По следам Гоголя в Риме. М., 1902, стр. 10.

Здоровье мое хотя и лучше, но как-то медлит совершенно установиться. Но я решился меньше всего думать о своем здоровье. Что посылается от бога, то посылается в пользу. Уже и теперь мой слабый ум видит пользу великую от всех недугов: мысли от них в итоге зреют, и то, что, по-видимому, замедляет, то служит только к ускорению дела. Я острю перо.

Гоголь - В. А. Жуковскому, 28 ноября 1845 г., из Рима. Письма, III, 126.

Существование мое было в продолжение некоторого времени в сомнительном состоянии. Я едва было не откланялся; но бог милостив: я вновь почти оправился, хотя остались слабость и какая-то странная зябкость, какой я не чувствовал доселе. Я зябну, и зябну до такой степени, что должен ежеминутно выбегать из комнаты на воздух, чтобы согреться. Но как только согреюсь и сяду отдохнуть, остываю в несколько минут, хотя бы комната была тепла, и вновь принужден бежать согреваться. Положение тем более неприятное, что я через это не могу, или, лучше, мне некогда ничем заняться, тогда как чувствую в себе и голову, и мысли более свежими и, кажется, мог бы теперь засесть за труд, от которого сильно {386} отвлекали меня прежде недуги и внутреннее душевное состояние. Много, много в это трудное время совершилось в душе моей, и да будет благословенна вовеки воля Пославшего мне скорби и все то, что мы обыкновенно приемлем за горькие неприятности и несчастия. Без них не воспиталась бы душа моя как следует для труда моего; мертво и холодно было бы все то, что должно быть живо, как сама жизнь, прекрасно и верно, как сама правда.

Гоголь - П. А. Плетневу, 28 ноября 1845 г., из Рима. Письма, III, 123.

До меня дошло, что Гоголь поправился, бывает всякий день у Софьи Петровны Апраксиной, которая очень его любит, чему я очень рада. Ему всегда надобно пригреться где-нибудь, тогда он и здоровее, и крепче духом. Совершенное одиночество для него пагубно.

А. О. Смирнова - Плетневу, в янв. 1846 г., из Калуги. Переписка Грота с Плетневым, II, 931.

Брат (художник А. А. Иванов, автор картины "Явление Христа народу") никогда не был одних мыслей с Гоголем, он с ним внутренне никогда не соглашался, но в то же время никогда с ним и не спорил, избегая по возможности неприятные и, скажем откровенно, даже дерзкие ответы Гоголя, на которые Гоголь со своею гордостью не был скуп. Гоголь все более и более впадал в биготство (ханжество), а брат, напротив, все более и более освобождался и от того немногого, что нам прививает воспитание.

С. А. Иванов. Воспоминания. М. П. Боткин. "А. А. Иванов, его жизнь и переписка", 429.

Сперва Гоголь и А. А. Иванов были очень и очень близки; но потом взгляды и понимание вещей у них изменились, и их отношения сделались дальше. Иванов перестал быть откровенен, и в ответ на письмо, в котором Гоголь посылал ему молитву, старался отделаться различными фразами 26.

М. П. Боткин. "А. А. Иванов, его жизнь и переписка", XI.

Тяжки и тяжки мне были последние времена, и весь минувший год так был тяжел, что я дивлюсь теперь, как вынес его. Болезненные состояния до такой степени в конце прошлого и даже нынешнего были невыносимы, что повеситься или утопиться казалось как бы похожим на какое-то лекарство и облегчение. А между тем, как ни страдало мое тело, как ни тяжка была моя болезнь телесная, душа моя была здорова; даже хандра, которая приходила прежде в минуты более сносные, не посмела ко мне приблизиться. И те душевные страдания, которые доселе я испытал много и много, среди страданий телесных выработались в уме моем, так что во время дороги и предстоящего путешествия я примусь, с божьим благословением, писать, потому что дух мой становиться в такое время свежим и расположенным к делу.

Гоголь - П. А. Плетневу, 20 февр. 1846 г., из Рима. Письма, III, 147. {387}

О здоровье могу вам сказать только, что оно плохо. Приходится подчас так трудно, что только молишься о ниспослании терпения, великодушия, послушания и кротости. Верю и знаю, знаю твердо, что эта болезнь к добру, вижу,- и оно очевидно и явно,- надо мною великую милость божию. Голова и мысли вызрели, минуты выбираются такие, каких я далеко не достоин, и все время, как ни болело тело, ни хандра, ни глупая необъяснимая скука не смела ко мне приблизиться. Да будет же благословен бог, посылающий нам все! И душе, и телу моему следовало выстрадаться. Без этого не будут "Мертвые души" тем, чем им быть должно. Итак, молитесь обо мне, друг, молитесь крепко, дабы вся душа моя обратилась в одни согласно настроенные струны и бряцал бы в них сам дух божий.