Гоголь в жизни
Шрифт:
Анна Вас. Гоголь по записи Шенрока. Материалы, IV, 127.
(Записка от торговца бумагой): Прашу написать записку каму бумага от Усачева и прашу доставить счет. А то продасца. {327} (Под этой запиской Погодин пишет карандашом): Был ты у Усачева? Вот записка, коей я не понимаю.
(Дальнейшая переписка продолжается на оборотной стороне той же записки).
Гоголь: Я буду у него сегодня и постараюсь кончить дело.
Погодин: Вот то-то же. Ты ставишь меня перед купцом целый месяц или два в самое гадкое положение, человеком несостоятельным. А мне случилось позабыть однажды о напечат. твоей статьи, то ты так рассердился, как будто б лишили тебя полжизни, по крайней мере, в твоем голосе я услышал и в твоих глазах это я увидел. Гордость сидит в тебе бесконечная.
Гоголь: Бог с тобою и с твоею гордостью. Не беспокой меня в течение двух неделей, по крайней мере. Дай отдохновение душе моей.
Е. П. Казанович. К истории сношений Гоголя с Погодиным. (Новые материалы). Временник Пушкинского Дома. 1914. Стр. 81.
Насчет "Мертвых душ": ты бессовестен, неумолим, жесток, неблагоразумен. Если тебе ничто и мои слезы, и мое душевное терзанье, и
Гоголь. Пометка Погодина на правом углу вверху записки: "Этот ответ на мою записку, не хочет ли Гоголь вместо объявления о выходе "Мертвых душ" поместить одну главу или две в нумере "Москвитянина", который тогда же выходил". Временник Пушкинского Дома. 1914. Стр. 82.
Я очень виноват перед вами, не уведомляя вас давно о ходе данного мне поручения. Главною причиною этого была желание написать вам что-нибудь положительное и верное, хотя бы даже и неприятное. Во всякое другое время ваша рукопись прошла бы без всяких препятствий, особенно тогда, когда вы были в Петербурге. Если бы даже и предположить, что ее не пропустили бы, то все же можно наверное сказать, что только в китайской Москве могли поступить с вами, как поступил Снегирев.
Очень жалею, что "Москвитянин" взял у вас все и что для "Отечественных записок" нет у вас ничего. Я уверен, что это дело судьбы, а не вашей доброй воли или вашего исключительного расположения в пользу "Москвитянина" и к невыгоде "Отечественных записок". Судьба же давно играет странную роль в отношении ко всему, что есть порядочного в русской литературе: она лишает ума Батюшкова, жизни Грибоедова, Пушкина и Лермонтова - и оставляет в добром здоровье Булгарина, Греча и других {328} им подобных негодяев в Петербурге и Москве; она украшает "Москвитянин" вашими сочинениями и лишает их "Отечественные записки"...
Думаю, по случаю выхода "Мертвых душ", написать несколько статей вообще о ваших сочинениях... Величайшею наградою за труд для меня может быть только ваше внимание и ваше доброе, приветливое слово... Больше всего меня радуют, как лучшее мое достояние, несколько приветливых слов, сказанных обо мне Пушкиным, и я чувствую, что это не мелкое самолюбие с моей стороны, а то, что я понимаю, что такое человек, как Пушкин, и что такое одобрение со стороны такого человека, как Пушкин 15. После этого вы поймете, почему для меня так дорог ваш человеческий, приветливый отзыв... Вы у нас теперь один,- и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связаны с вашею судьбою; не будь вас,- и прощай для меня настоящее и будущее в художественной жизни нашего отечества: я буду жить в одном прошедшем и, равнодушный к мелким явлениям современности, с грустной отрадой буду беседовать с великими тенями, перечитывая их неумирающие творения.
В. Г. Белинский - Гоголю, 20 апр. 1842 г., из Петербурга. Письма Белинского, II, 308.
Все литературные приятели мои познакомились со мною тогда, когда я еще был прежним человеком, зная меня даже и тогда довольно плохо. По моим литературным разговорам всякий был уверен, что меня занимает только литература и что все прочее ровно не существует для меня на свете. С тех пор как я оставил Россию, произошла во мне великая перемена. Душа заняла меня всего, и я увидел слишком ясно, что без устремления моей души к ее лучшему совершенству не в силах я был двигнуться ни одной моей способностью, и без этого воспитания душевного всякий труд мой будет только временно-блестящ, но суетен в существе своем... В приезд мой в Россию все литературные приятели мои встретили меня с разверстыми объятиями. Всякий из них, занятый литературным делом, кто журналом, кто другим, пристрастившись к одной какой-нибудь любимой идее и встречая в других противников своему мнению, ждал меня, как какого-то мессию, в уверенности, что я разделю его мысли и идеи, поддержу его и защищу против других, считая это первым условием и актом дружбы, не подозревая даже того (невинным образом), что требования эти, сверх нелепости, были даже бесчеловечны. Жертвовать мне временем и трудами своими для поддерживания их любимых идей было невозможно, потому что я, во-первых, не вполне разделял их, во-вторых, мне нужно было чем-нибудь поддерживать бедное свое существование, и я не мог жертвовать им моими статьями, помещая их к ним в журналы, но должен был их напечатать отдельно, как новые и свежие, чтобы иметь доход. Все эти безделицы у них ушли из виду. Холодность мою к их литературным интересам они почли за холодность к ним самим. Не призадумались составить из меня эгоиста в своих мыслях, которому ничто общее благо, а дорога только своя собственная литературная слава. Между моими литературными приятелями началось что-то вроде ревности. Всякий из них стал подозревать меня в том, что я променял его на другого. И, слыша издали о моих новых знакомствах и о том, что меня стали хвалить люди им неизвестные, усилили еще больше свои требования, основываясь на давности своего знакомства. {329} Я получил престранные письма, в которых каждый, выставляя вперед себя и уверяя меня в чистоте своих отношений ко мне, порочили и почти неблагородно клеветали на других, уверяя, что они мне льстят только из своих выгод, что они меня не знают вовсе, что любят меня только по моим сочинениям, а не потому, что они любят меня самого (все они еще до сих пор уверены, что я люблю всякого рода фимиам), и упрекая меня в то же время такими вещами, обвиняя такими низкими обвинениями, каких, клянусь, я бы не сделал самому дурному человеку... Недоразумения
Гоголь - А. О. Смирновой, Соч. Гоголя, изд. Брокгауза-Ефрона, IX, 254 *.
1 мая вот что случилось. Гоголь у нас обедал, после обеда часа два сидел у меня в кабинете и занимался поправкою корректур, в которых он не столько исправлял типографические ошибки, сколько занимался переменою слов, а иногда и целых фраз. Корректур был огромный сверток. Гоголь не успел их кончить, потому что условился ехать вместе с Шевыревым на гулянье; а Константин уехал ранее с Боборыкиным. В 6 часов мы дали Гоголю лошадь, и он отправился к Шевыреву, поручив мне спрятать и запереть корректуры, так чтоб их никто не видал. Зная, что Гоголь должен воротиться очень поздно и что в этот вечер никто нам не помешает, мы расположились в моем кабинете, и я начал читать вслух именно те главы "Мерт. Д.", которых мое семейство еще не знало. Только что мы расчитались, как вдруг Гоголь въехал на двор... Сделалась страшная суматоха, и мы едва успели скрыть наше преступление. Мы переконфузились не на шутку, потому что очень боялись рассердить, или, лучше сказать, огорчить. Гоголя; по счастию, он ничего не заметил. Он приехал в большой досаде на Шевырева, который не подождал его пяти минут и уехал один, ровно в шесть часов. Поболтав кой о чем с нами и продолжая жаловаться на немецкую аккуратность Шевырева, Гоголь хотел было уже опять засесть за свои корректуры, как вдруг приехала карета четверкой в ряд, которую из Сокольников прислала Е. А. Свербеева и приказала убедительно просить Гоголя к ним в палатку. Она узнала от Шевырева, что он не подождал Гоголя и что Гоголь у нас: Гоголю не очень хотелось ехать, ему казалось уже поздно; но мы его уговорили, и он уехал.
С. Т. Аксаков. История знакомства, 61.
Печатание первой части "Мертвых душ" шло быстро, хотя пасхальные каникулы и задержали его почти на полторы недели: в начале мая все листы были набраны, кроме "Повести о капитане Копейкине", которая не была возвращена петербургской цензурой.
Н. С. Тихонравов. Соч. Гоголя, изд. 10-е, III, 480.
В первой, запрещенной редакции ("Повести о капитане Копейкине") представлен был раненый офицер, сражавшийся с честью за отечество, человек простой, но благородный, приехавший в Петербург хлопотать о пенсии. {330} Здесь сначала какой-то из важных государственных людей принимает его довольно ласково, обещает ему пенсию и т. д. Наконец, на жалобы офицера, что ему нечего есть, отвечает: "так промышляйте сами себе, как знаете". Вследствие этого Копейкин делается атаманом разбойничьей шайки. Ныне автор, оставив главное событие в таком самом виде, как оно было, изменил характер главного действующего лица в своем рассказе. Он представляет его человеком беспокойным, буйным, жадным к удовольствиям, который заботится не столько о средствах прилично существовать, сколько о средствах удовлетворять своим страстям, так что начальство находится наконец в необходимости выслать его из Петербурга. Комитет определил: эпизод сей дозволить к напечатанию в таком виде, как он изложен автором.
Постановление Петербургского цензурного комитета. М. И. Сухомлинов. Исследования и статьи. Т. II. Спб. 1889. Стр. 318.
Перед своими именинами, по случаю прекрасной погоды. Гоголь пригласил к себе в сад некоторых дам и особенно просил, чтоб приехала Ольга Семеновна с Верой (Аксаковы). В 6 часов вечера Ольга Семеновна с Верой и Лизой (Гоголь) отправились к Гоголю. Он встретил их на террасе и изъявил сожаление, "что они не приехали раньше, что так было хорошо, а теперь уже солнце садится". Они сошли в сад и гуляли вместе. Вскоре приехали Е. А. Свербеева и А. П. Елагина. Гоголь был очень смешон в роли хозяина, и даже жалко было на него смотреть, как он употреблял всевозможные усилия, чтобы занимать приехавших дам. Ольга Семеновна, Авдотья Петровна и жена Погодина сели в саду у чайного стола; а Гоголь с Свербеевой и за ними Лиза с Верой пошли гулять. Гоголь употреблял все усилия, чтоб занимать свою спутницу, которую можно было занимать только светской болтовней, как он думал. Две девушки шли за ними и посмеивались. Истощив, наконец, как видно, весь свой запас, Гоголь прибегал, например, к следующим разговорам: "Хорошо, если б вдруг из этого дерева выскочил хор песельников и вдруг бы запел", и тому подобным в этом роде. Все было вяло, принужденно и некстати; но спутница его считала долгом находить все очень любезным и забавным, и очень привлекательно улыбалась. Я слышал потом, как дамы говорили, что Гоголь был чрезвычайно любезен и остроумен. Наконец пошли пить чай; сделалось холоднее. Гоголь подавал всем дамам салопы и услуживал, как умел. После чая воротились в комнату; тут Гоголь, для той же цели, принялся рассказывать всякий вздор и пустяки об водяном лечении Присница, чему дамы очень смеялись, хотя, правду сказать, тут ничего не было смешного, потому что слышалось тяжелое принуждение, которое делал себе Гоголь. Ольга Семеновна и Вера не могли не заметить, что он был очень доволен, когда уехали прочие дамы. Проводя их, он сел в угол дивана, как человек, исполнивший свой долг и довольный, что может отдохнуть. Тут он был совершенно свободен, расспрашивал их про недавно бывший вечер у Хомякова, именно о том, что там делалось после его ухода, про Одоевского, про Боборыкина, которые всегда его забавляли. Наконец, когда сделалось совершенно темно, Ольга Семеновна и Вера уехали.
С. Т. Аксаков. История знакомства, 61. {331}
В день именин Гоголя, утром, прибыли его сестра (Анюта) и мать (чтобы повидаться с Гоголем и увезти домой другую его сестру, Лизу, два года прожившую в Москве у Раевской). Пустившись в дальний путь за несколько дней до 9 мая, они непременно хотели поспеть ко дню его ангела, но в дороге произошли досадные задержки и промедления, так что уже в самый день именин они въехали в почтовом дилижансе на двор дома Погодина на Девичьем Поле.
А. В. Гоголь по записи Шенрока. Материалы, IV, 125.