Гоголь

Воронский Александр Константинович

Гоголь вспоминает замечание Вяземского: Рим похож на прекрасный роман, в котором повсюду встречаешь новые красоты. Рим — настоящая родина.

«Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департаменты, кафедра, театр, — все это мне снилось». (Жуковскому, 1837 год, апрель.)

Прельщало небо чистое, воздушно-серебряное, его атласное сверкание, солнечное тепло, когда всю зиму не приходилось топить в комнате; прельщали кипарисы, ночами черными, как уголь, верхушки куполовидных сосен, как бы плывущих в воздухе, арки Колизея, тишина соборов, переулков, площадей. Гоголь упивался воздухом.

«Часто приходит неистовое желание

превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше — ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного большущего носа, у которого бы ноздри в добрые ведра…». (К М. П. Балабиной).

По особому прелестна весна в Риме. «В других местах весна действует на природу: вы видите, оживает трава, дерево, ручей. Здесь же она действует на все: оживает развалина, оживает плис на куртке бирбачена, оживает высеребренная солнцем стена простого дома, оживают лохмотья нищего». (К Жуковскому, 1839 год, февраля.)

Эти дива иногда, впрочем, портятся наездами русских. От них несет казармой: кажется только из осторожности Гоголь не прибавляет николаевской казармой.

Что сказать об итальянцах?

«Это первый народ в мире, который одарен до такой степени эстетическим чувством, невольным чувством понимать то, что понимается только пылкою природою, на которую холодный, расчетливый, меркантильный европейский ум не набросил своей узды». (Балабиной, 1838 год.)

Гоголь не забывает помянуть о лацарони, об этих беспечных и ленивых бедняках: целыми днями греются они на солнце и едят макароны, длины непомерной, их бедность весела и живописна.

Еще в Париже Гоголь знакомиться с А. О. Смирновой-Россет, фрейлиной-красавицей, дружившей с Пушкиным и Жуковским. Жена богача-дипломата, А. О. Смирнова отличалась острым, проницательным умом и художественным вкусом. Знакомство с ней Гоголя закрепилось позже в начале сороковых годов, когда Смирнова стала пожилой и сделалась религиозной. Бывал Гоголь также у княжны Репниной, у княгини Волконской, блиставшей одно время на петербургских балах и принявшей затем католичество. Гоголь искал высоких связей. Нетрудно догадаться, что влияли эти знакомства на него отрицательно. К следующему 1838 году относится и начало продолжительной его дружбы с художником-живописцем Ивановым. Подобно Гоголю Иванов был склонен к аскетизму и точно так же, как «Мертвые души» для Гоголя стали делом его жизни, так Иванов целиком отдался картине «Явление Христа народу».

Докучали денежные неурядицы. Уже в апреле 1837 года Гоголю пришлось обратиться к Жуковскому с просьбой замолвить за него слово перед Николаем:

«Думал, думал и ничего не мог придумать лучше, как прибегнуть к государю… Я написал письмо, которое прилагаю, если вы найдете его написанным, как следует, будьте моим представителем, вручайте! Если же оно написано не так, как следует, то он милостив, он извинит бедному своему подданному. Скажите, что я невежа, не знающий, как писать к его высокой особе… Если бы мне такой пансион, какой дается воспитанникам Академии художеств, живущим в Италии, или хоть такой, какой дается дьячкам, находящимся здесь при нашей церкви, то я бы протянулся, тем более, что в Италии жить дешевле. Найдите случай и средство указать как-нибудь государю на мои повести: „Старосветские помещики“ и „Тарас Бульба“. Это те две счастливые повести, которые нравились совершенно всем вкусам и всем различным темпераментам» (1837 год, 18/6 апреля.)

Просьба производит самое

тягостное впечатление: гениальный писатель говорит о себе, как о невеже, унижается перед человеком, от которого в истории остался один лишь казарменный смрад.

Прокоповичу Гоголь поручает узнать у Плетнева, не получал ли он, «что следовало от государыни» за поднесение комедии. Николай раскошелился и «пожаловал» Гоголю пять тысяч рублей. Это давало возможность прожить года полтора. Нельзя сказать, чтобы царь «поощрял таланты». «Пожалование» было нищенское. Гоголь, однако, отписал Жуковскому про Николая, что он «Как некий бог сыплет полною рукою благодеяния».

«Благодеяния» не избавили писателя от мрачных состояний. Жалобы Гоголя на нездоровье не прекращаются. Правда, порою он чувствует себя сносно, но гораздо чаще его беспокоит болезнь желудка, печальные мысли. Прокоповичу он сообщает:

«…Я боюсь ипохондрии, которая гонится за мной по пятам. Смерть Пушкина, кажется, как будто отняла от всего, на что погляжу, половину того, что могло бы меня развлекать. Желудок мой гадок до невозможной степени и отказывается решительно варить, хотя я ем теперь очень умеренно. Геммороидальные мои запоры по выезде из Рима (Гоголь выезжал в Женеву. — А. В.) начались опять и, поверишь ли, что если не схожу на двор, то в продолжении всего дня чувствую что на мой мозг, как бы надвинулся какой-то колпак, который препятствует мне думать и туманит мысли» (1837 год, 19 сентября.)

Иногда Гоголю приходят совсем странные мысли; он готов на чудачества:

«Хочу сбрить волосы, — пишет он Данилевскому, — на этот раз не для того, чтобы росли, но собственно для головы, не поможет ли это испарениям, а вместе с ним и вдохновению испаряться сильнее. Тупеет мое вдохновение: голова часто покрыта тяжелым облаком». (I том, 1838 год, 16 мая.)

Болезненное состояние как бы раздваивает мир:

«Жизнь моя была бы самая поэтическая в мире, если бы не вмешалась в нее горсть негодной прозы: эта проза — мое гадкое здоровье». (Прокоповичу, 1838 год, 15 апреля.)

Но дело, очевидно, не в одних физических недомоганиях. Серебряное небо Италии, живописные руины, солнечное тепло не могут все же заслонить российской действительности. Не забываются петербургские «свинки», огромные, жирные, чавкающие. Гоголь пишет, что при мысли о Петербурге мороз проходит по коже и она проникается страшной сыростью. Как уничтожить раздвоенность?

«Трудно, трудно удержать середину, трудно изгнать воображение и любимую прекрасную мечту, когда они существуют в голове нашей, трудно вдруг и совершенно обратиться к настоящей прозе; но труднее всего согласить эти два разнородные предмета вместе — жить вдруг и в том и в другом мире». (Балабиной, 1838 год, 7 ноября.)

Смиренно, верноподданно и униженно благодарит Гоголь царя за «милости», которые тот «сыплет, как некий бог», но художник знает также и то, что этот бог «сыплет» милости и совсем другого рода порядка. По дружески он предупреждает Данилевского, проживающего тогда в Париже:

«Я слышал между прочим, что у вас в Париже завелись шпионы. Это, признаюсь, должно было ожидать, принявши в соображение это большое количество русских, влекущихся в Париж мимо запрещений… Будь осторожен! Я уверен, что имена почти всех русских вписаны в черной книге нашей тайной полиции… Я советую тебе перенести резиденцию из Мореля к другому ресторану…». (1839 год, 14 апреля.)