Гоголиада

"Плотные тени"

Он встретил её, а её было – три…

Плотные тени? Тени из плоти.

Гоголиада не любила ни вечер, ни ночь.

Иногда они не приходили. Но чаще – да.

Сегодня утром она проснулась медленно, это шум дождя по цинку крыши убаюкивал её утро. Ветер наоборот, чуть тревожил – принуждал деревья в саду стучаться в окна, и они, не сумев противостоять его суетящемуся безумству, что есть силы и воспитания царапались корявыми пальцами о цинк подоконников.

Споткнувшись в животе, вспомнился сон.

Она очнулась во мраке и видела сквозь землю – отовсюду, они пролезали отовсюду, они грызли и проглатывали

дерево, чтобы добраться до её распухшего месива. Как они почуяли, что она именно здесь? Были ли у них носы? Ведь не изгибаются же они вслепую, полагаясь на удачу, что где-нибудь, да закопали для них еду? Вслепую. У них нет даже глаз, они просто знают, где она. Они пролезают сквозь пласты земли наверняка, а не на удачу, ведь они не люди, у них свои законы и своя жизнь.

Просто наступает момент, когда они пересекаются с людьми, а о жизни тут речи и не ведётся, им не нужна наша жизнь, им нужна только наша смерть. Впрочем, они не думают и над этим.

Стряхнув головой, Гоголиада вышла из сна.

Сегодня вечером у неё бал. Приём. Она опять не сможет ничего поесть.

В ожидании вечера прошёл день.

День прошёл как дождь, но дождь не прошёл.

Она бродила по комнатам и залам. Не хотела зайти в кабинет. А там – библиотека.

Надо читать в дождь. Или писать. Прежде чем писать – думать и пить кофе. Всё в кабинете, а в него зайти не хотелось. Но постоянно получалось. Вздрогнет, обнаружив себя на пороге библиотеки, и метнётся прочь. Сама сделала стены тёмно-коричневыми, а теперь этот цвет холодил внизу тела. И пальцы холодил. Оставалось вздохнуть и догадаться, что этот цвет был выбран специально – дабы одеть её в панцирь новой книги. Последней её новой книги.

Как-то подуло сквозь тело.

Она увидела планету летящей в полном мраке, подвластной своему движению. По кругу, по кругу. На этой планете есть ма-алюсенькие двигающиеся штучки, и только они считают повороты планеты. Берут одним им понятный миг и отсчитывают от него повороты, складывают, записывают. Их смывает, сжигает, замораживает или стряхивает от лихорадок её тела, а они, эти настырные двигающиеся штучки, всё равно начинают считать повороты своей планеты. Иногда и – заново. А то сами устраивают ей такую лихорадку, что, казалось бы, изменят ту волю, коя движет планету по этому долгому-долгому кругу… но, пока обходилось, пока – вертится.

И летит. Не надо думать про "откуда/куда", этого делать не надо, мозг расширяется до краёв бездны, края у которой – нет. Тогда мигрень.

Гоголиада увидела, что давно сидит в кресле за своим письменным столом. В кабинете с тёмно-коричневыми стенами. Что ж, это очень хорошо, что так незаметно для себя просочилась в свой библиотечный склеп. Взяла в руку перо, обмакнула в чернильницу и притронулась к снегу листа:

Прошу всех помолиться обо мне, начиная от святителей, которых уже вся жизнь есть одна молитва. Прошу молитвы как у тех, которые смиренно не веруют в силу молитв своих, так и у тех, которые не веруют вовсе в молитву и даже не считают её нужною: но как бы ни была бессильна и черства их молитва, я прошу помолиться обо мне этой самой бессильной и чёрствой их молитвой. Я же у Гроба Господнего буду молиться обо всех моих соотечественниках, не исключая из них ни единого: моя молитва будет так же бессильна и черства, если святая Небесная Милость не превратит её в то, чем должна быть наша молитва…

Надо бы успеть напечатать в этой же книге завещание.

Надо торопиться с книгой.

За окном, сквозь возню ветра и цинковую нервность дождевых капель, послышались экипажи. Вечереет. Гости.

Наймиты на один приём (команда разовых слуг) встречали подъезжающие кареты.

Гоголиада подошла к окну, чуть отпрянув, отвела край портьеры и стала разглядывать пришельцев. Лучше и точнее, наверное, звучит – приездцев.

М-да, всё-таки

ярче всех смотрелся её перманентно заказываемый дворецкий – со спины он казался страусом, обученным делать балетные па. Фалды его синего костюма расходились вниз от поясницы и, в образовавшемся разрезе, кокетливо торчали белесые "буфы манишки". Трико обтягивает узенькие ножки, и те кривенько волнами изгибаются в реверансах. Парик настолько залакирован, что, словно выструганный из дерева, расходится ушами спаниеля при поклонах. При таком дворецком и самой любо чувствовать, что – королева. М-да… Хозяйка дома с привидениями. Какое уж тут королевство…

Однако гости уже прибывали упругим потоком, не спешили заходить в дом, предпочитая прогуливаться по двору и, с надменностью появившихся первыми, разглядывать вновь подъезжающих. А может, их просто дворецкий пока не звал, с него будет – господин строгий и высокомерный, как все, кому не повезло в жизни.

Даже кланяется, словно авансы раздаёт… а ведь, нечай, помрёт скоро… вот так всё у нас. Вот так. Поблестел, поискрился, позабавил, покланялся и – на погост.

Из двуколки выпорхнула нашумевшая в округе пара супругов д,Обильон. Они славились тем, что она не носила под платьем корсета, а он – панталон. Граф с такой нежной страстью рассказывал Гоголиаде все эти трикотажные подробности, что становилось непонятно, откуда ему-то известно, каким именно маслом мадам д,Обильон намазывает соски, дабы они в неподходящий момент не выдали её невинного хобби.

Вот и сейчас она идёт по мощеной дорожке к парадному, а естественность её богатой от природы груди – предательски колыхается при ходьбе из стороны в сторону. Зато уж верно, что по дороге она собирает в свою копилку все взгляды присутствующего гламура. Этого ей, наверняка и требуется. Супруг несёт отбеленное лицо под измеряющими пенсне слабого пола. Он так же коллекционер шёпота за спиной. Что самое интересное – им нужно только то, что они получают, а смысл произносимого толпой, шёпотом или с придыханием, в шипении либо со всевозможными оттенками горечи – им не нужен. Процесс для них – жизнь. Какая разница, на каком горючем происходит движение? Может они и правы, может и не важно. А всё-таки забавно, солидные люди, а развлекаются как дети, вдруг получившие взрослые тела. Что-то в этом есть. Да ну хотя бы то есть, что они тормошат это полуспящее в своих акциях и наследствах общество. А ведь смотри ты, не любят их, обсуждают и кости моют, а на все светские рауты приглашают. Они стали неотъемлемой частью местного колорита, а что другим обсуждать, если не колорит? Ведь колорит? Пригляделась к выделяющемуся и колыхающимся… да колорит, конечно! Вот и приглашают.

Из крытого позолоченного экипажа, с перламутровым двуглавым чудовищем над кучером, выскрипнули пожилые князь и княгиня Жировые. Как говаривал мой тятюшка, на Руси даром фамилий не давали. Нет, сам-то он скорее даже худ, чем тучен, тут дело в ином. Поговаривают (опять же, со слов Графа), что князь на старости лет начал "беситься", с этого самого, в фамилии заложенного. Выйдет поутру в ночной сорочке да босый в имение, а дворовые детки уж строем стоят, ждут, когда князь обойдёт их всех генеральским аллюром, погладит по головкам, раздаст по конфетке и скажет, – Не позорьте, родимые, земли нашей, она нам хлеб-соль насущный даёт!

Ну, ступайте с Богом…

И ступают родимые по домам, выпрашивать у родителей этот самый кусок, чёрствый да последний. Имеют право, ибо конфетки князевы их родители по субботам в соседней деревне на крупу и пшено обменивают. Княгиня по молодости ещё слово имела, а теперь совсем на супруга махнула рукой – любишь холопов, люби, главное – вольной им не раздавай. Из дому не тащит, так ну и Бог с ним, пусть на старости лет тешится.

Приехали ещё кто-то из полезно-необходимых, но о них уже писали. Их уже описывали. Зачем утомляться?