Голь перекатная. Картинки с натуры
Шрифт:
В чайной сидели извозчики в нагольных полушубках и валенках, сидели разносчики с жестянками у пояса, два-три слесаря или кузнеца с руками и лицами, вымазанными сажей, баба в красном платке с грудным ребенком за пазухой армяка, трубочист, два дворника, около которых на столе лежали два картуза с медными знаками.
Чубыкин и Скосырев сели за столик около окна. Скосырев сейчас же взял обтрепанную вчерашнюю газету и стал рассматривать публикации о покойниках.
– По кладбищам чем хорошо просить? – сказал он. – Безопасно. Не ловят. Туда полицейские почти не заглядывают.
– Нет,
– А что ж, может быть, и так, – согласился с ним Скосырев. – Да мне и быть бы при деревенском кладбище, жить бы на погосте, если бы я с моей Натальей Васильевной повенчавшись не был. Ведь дядя-то мой протопоп все-таки схлопотал мне место дьякона в деревню на причетнический оклад. И куда схлопотал-то? В тот же самый Лужский уезд, куда я теперь высылаюсь. Схлопотал, – рассказывал Скосырев, – но поздно вышло. Женат уж я был, хоть и продал свою жену.
– Да ведь духовные-то и должны быть женатые, – возразил Чубыкин.
– Правильно. Но для получения места-то тут должен быть непременно холостой, взять за себя сироту, дочь умершего дьякона, и кормить и старуху-тещу, и сестренок невесты. По-нашему, по-кутейнически, это называется «со взятием». Дают при невесте место в приданое – ну, ты и кормись на этом месте, да и семью невесты корми. Ну, дядя разыскал меня, принял, ругательски изругал меня за жизнь мою беспутную и говорит: «Хотя ты и великий грешник, а все-таки Бог тебе счастье посылает. Сходи ты в баню, отпейся чаем и квасом, почистись, постригись, принарядись и поезжай на показ к невесте и ее матери. Денег я дам на дорогу». Слушал я это, слушал, да как разрыдаюсь перед дядей. «Что ты, – говорит дядя, – что ты, беспутный? Чего ты? Или это слезы раскаяния?» Тут я ему и объявился: «Дяденька, я уж давно женат, но только с женой разошелся». – «Когда? Где? Как? Отчего же ты к дяде за благословением не явился?» Ну, тут я ему всю подноготную… Услыхал и выгнал вон… И уж с той поры к себе не принимает. Так вот… Дьяконом бы мне быть, и назывался бы я «отче», как ты меня вчера называл, если бы не любовь моя проклятая к Наташе, – закончил Скосырев. – Глуп был, неопытен.
Светало. Сидя за столом у окна, Скосырев заметил бегущих по улице школьников – мальчиков и девочек с сумками – и сказал Чубыкину, поднимаясь из-за стола:
– Ребятишки в училище побежали. Тебе рано еще в рынок, ты посидишь, а мне на кладбище пора. Далеко ведь. Когда-то еще туда дошагаешь! Если вздумаешь со мной вечером встретиться, то я буду в том же ночлежном. Прощай.
Он протянул руку Чубыкину и вышел из чайной.
X
Около одиннадцати часов утра Пуд Чубыкин был у своего дяди в лавке. Чубыкин был уже навеселе. Войдя в лавку, он отдал приказчикам честь по-солдатски и затем уже снял шапку.
– Отец игумен в монастыре? – спросил он.
Приказчики переглянулись.
– Я про дяденьку Осипа Вавилыча, – пояснил Чубыкин.
– За перегородкой чай пьет, – отвечал один из приказчиков.
Чубыкин сделал движение, чтобы направиться за перегородку.
– Постой, постой… Куда лезешь!.. Надо прежде доложить.
Приказчик
Через минуту Чубыкин предстал перед дядей. Дядя, пожилой человек с проседью в бороде и в волосах, в барашковой скуфейке на голове, сидел за высокой ясневой конторкой, на которой лежала книга. Завидя Чубыкина, он покачал головой, сморщился и крикнул ему:
– В ноги, несчастный!
Чубыкин рухнулся перед ним на колени и стукнул лбом в пол.
– Встань… – скомандовал ему дядя. – Зачем ты пришел к нам, горький? Зачем? Чтобы опять срамить нас? – задал он ему вопрос.
– На родину тянет, дяденька. Я ведь здесь родился. Каждый уголок мне знаком, каждая физиономия личности в рынке. А ведь у нас в Шлиссельбурге житье каторжное.
– Зато пьяное.
– Ах-с… Бросьте… Который денек на вино двугривенный очистится, так уже считаешь себя счастливым. А то и на хлеб-то не хватает.
– А ты уж вино считаешь важнее хлеба.
– Болезнь… Сосет… Да и единственная услада в нашей собачьей жизни, дяденька.
– Хочешь, я в больницу тебя положу и лечить буду? – предложил дядя. – Теперь от вина лечат, настоящие доктора лечат, а не какие-нибудь знахари.
– Бесполезно. Меня не вылечат. Да если и вылечили бы, что я трезвый делать буду, куда я пойду?
– Тогда можно поприодеть тебя и место тебе какое-нибудь найти.
– Помогите уж так, дяденька. Дайте денек-другой пожить всласть…
– Это ведь значит на вино тебе дать. На вино ты просишь.
– Не скрываюсь. Погуляю на свободе и опять в нищенский комитет попаду. Перешлют.
Дядя покачал головой и прищелкнул языком.
– И это ты прямо мне в лицо, без зазрения совести говоришь, – сказал он. – Бесстыдник!
– Что же делать-то, дяденька! Зато не вру… – отвечал Чубыкин. – Несчастный я человек.
– А если бы тебя в монастырь послать на покаяние, грехи замаливать? Тут даже говорили у нас в рынке, что мы тебя на Валаам в монастырь послали.
Чубыкин отрицательно отмахнулся головой.
– Думаю, что бесполезно. Выгонят. Как только напьюсь – и протурят.
– Там ведь вина достать негде. Там следят.
– Вино во всяком месте достать можно, дяденька. Да и не чувствую я призвания, не такой я человек. Погибший я человек, – отвечал Чубыкин.
Дядя задумался и через минуту произнес:
– Ну что нам с тобой делать?
– Помогите, не мудрствуя лукаво, несчастному человеку, – поклонился в пояс Чубыкин.
– Да ведь на вино просишь ты, на вино. А на вино я дать не могу.
Чубыкин тяжело вздохнул.
– На вино-с…
– Одеть тебя благопристойно – пропьешь.
– Пропью, дяденька. Да и зачем вам одевать меня? Дорого стоит. А лучше выдайте так три-два рублика и пары две белья на передевку. В баню надо сходить, а перемениться нечем.
– Белье тебе сейчас дадут. А денег не дам, не дам нынче. И не ходи ты ко мне домой. И дома я скажу, чтоб тебе не давали. Да и не срами меня дома, пожалей.
– Домой к вам не пойду. Хорошо, извольте. За белье спасибо… Дай вам Бог здоровья. Но уж зато и вы пожалейте меня несчастного – дайте денежной милости рублик. Пить-есть надо.