Голь перекатная. Картинки с натуры
Шрифт:
– Да уж пиши. Что с тобой делать!
Колотов сел за стол, вынул из стола тетрадку бумаги, транспарант, перо, открыл крышку у баночки чернил, взглянул сквозь очки на женщину и повелительно сказал ей:
– Ну?!
Та недоумевала. Колотов стукнул ладонью по столу.
– Деньги выкладывай! – крикнул он. – Без денег писать не стану.
– Ах, насчет денег-то? Сейчас, сейчас…
Женщина достала из кармана платок, развязала на нем узелок, вынула оттуда деньги и положила на стол.
– Двух копеечек тут не хватает до полтинника-то, – сказала
– Вот жила-то московская, – покачал головой Колотов и спросил: – Ну, куда же писать прошения?
– Прежде всего, о дармовых дровах.
– Знаю… Гласному городской думы Завитухину. Прошений уж штук тридцать ему написал от разного бабьего сословия.
– Да, да… По полусаженкам выдает, и ноне дрова такие хорошие… У нас на дворе получали уж. Я видела.
– Еще куда?
– А в приходское попечительство. Там к празднику тоже можно. Хоть по полтора рубля, а все-таки выдают. Мало, но дают на сиротство.
– Мало! Двенадцать копеек мне заплатишь – полтора рубля получишь. Все-таки рубль и тридцать восемь будешь в барышах. И туда писали. Знаю. Потом в человеколюбивое общество, что ли?
– Вот, вот. Пожалуйста, голубчик.
– Ладно. Напишем. Это три. А четвертое-то прошение куда?
– А четвертое городской голове можно. Там на сапоги дают, на калоши, ино и за квартиру платят.
– Знаю. Что ты ученому-то говоришь! Порядок известный. Писали сто раз. Голова передаст в комиссию по благотворительности, а оттуда через члена решение. Напишем.
Женщина переминалась.
– Можно бы и еще в два-три места, да вот денег-то у меня нет, – сказала она.
– На нет и суда нет. А будут деньги, так приходи, напишем. Я все места знаю, где жареным пахнет, – отвечал Колотов и начал писать.
II
Перо Колотова выводило заголовок к прошению о дровах: «Его превосходительству господину члену комиссии по раздаче дров бедным Василию Кондратьевичу Завитухину прошение».
– Знаешь, как Завитухина-то величать? – спросил он вдруг женщину.
– А как его звать-то? Постой… Кажись, Константин Николаич.
– Ну, вот и врешь! Идешь писать прошение о дровах и не знаешь, кому. А вот я специалист, так знаю. Василий Кондратьич он. А Константин, да и то не Николаич, а Александрович – это председатель приходского попечительства, где праздничные раздают.
Женщина поклонилась.
– Ты ученый – тебе и книги в руки, а нам, сиротам, где же знать.
– Ну, то-то. Посмотрел бы я, как тебе ходячий писарь написал бы, тот самый, что умер, которым ты меня упрекаешь, что он тебе по семи копеек за прошение писал.
– Нет, милостивец, он знал, он все чудесно знал – нужды нет, что пьющий был, – отвечала женщина.
– Не мог он Василия Кондратьича знать, потому что Василий Кондратьич этот только нынешнею осенью назначен. Не мели вздору. А вот назвал бы он его в прошении Константином Николаичем, он бы и рассердился за непочтение… рассердился и не дал бы дров. Зря бы прошение пропало. Да… Так вот ты пятачка-то и не жалей, что специалисту
Колотов прочитал написанное и спросил:
– Вдова ты, мужнина жена или девица? Крестьянка, мещанка или солдатка? Звание…
– Девица, девица, миленький… Крестьянская девица Новгородской губернии, Крестецкого уезда Василиса Панкратьева.
– Советую писаться вдовой. Действительнее. Лучше помогает. Ведь по паспортной книге никто проверять не станет. Все вдовами пишутся. У кого и настоящий-то муж есть – и те вдовами себя обозначают.
– Ну, вдова так вдова, миленький, – согласилась женщина. – Тебе с горы виднее.
– Ладно. А сколько детей?
– У меня-то? Да двое, голубчик.
– Напишем, пятеро. Так лучше. Да и число круглее. А если будут обследовать и придут, то говори, что у тебя пять и есть, а трое в деревне. Ведь ты крестьянка?
– Крестьянка, батюшка.
– Сам-то при тебе?
– При мне. Да что он! Только пьет без пути да меня колотит, – махнула рукой женщина. – А подмоги никакой. У меня же отнимет, если какой двугривенный увидит. Работал тут как-то на конках, снег сгребал, а потом вдруг перестал ходить… «Желаю, – говорит, – отдыхать, потому я человек больной и испорченный…» Теперь все лежит…
– Ну, довольно, довольно. Завела машину, так уж и не остановишь. Я для того спросил, чтобы наставить тебя. Его ты уж куда-нибудь прибери, если обследовать придут. Ужасно не любит, когда из-за занавески торчит такое чудище мужское, – говорил Колотов.
– Милый, да ведь у меня жильцы, я квартирная хозяйка: так как же…
– Ну, я предупредил. А теперь мое дело сторона. Также, чтобы посуда казенная на столе и на окнах не стояла. Этого не любят обследователи.
– Да ведь где попало ставят, черти. Ино и не сам поставит, а жильцы. Конечно, не порожнюю не поставят, потому тоже боятся за золото-то в ней…
– И порожнюю посуду убирай. Все это я для того говорю, чтоб мое прошение действительнее было. А то ведь зря… Казенную посуду не обожают.
Перо Колотова стало писать. Писал он довольно долго и наконец стал читать: «Оставшись после смерти моего мужа беспомощною вдовой с пятью малолетними детьми и при беременности шестым, не имея ни родственников, ни знакомых для поддержки моих больных сирот, страдающих малокровием, не получая ниоткуда ни пенсии и ни пособия, я трудами рук своих должна снискивать себе и детям пропитание, между тем как я сама больна ревматизмом, головокружением и пороком сердца, что мешает мне добывать и скудное пропитание. Для поддержания же себя и детей содержу маленькую квартиру и сдаю жильцам, сырую и холодную, так что при нынешней дороговизне топлива и отопить ее не могу, а потому, припадая к стопам вашим, молю о выдаче мне дров для обогрения моих сирот к предстоящему празднику Рождества Христова. Я же, со своей стороны, буду воссылать мольбы к Всевышнему о здравии и благоденствии вашем и всего почтенного семейства вашего».