Големикон
Шрифт:
Когда Прасфора Попадамс еще под стол пешком даже не ходила, а ползала – в общем, была совсем малюткой, – ее на пару минут оставили на кухне «Ног из глины», где, как обычно, готовили обед: жарили мясо, рубили овощи, месили тесто… А кухня в полной боевой готовности для любого ребенка – место намного опаснее диких джунглей, потому что там хотя бы есть дружелюбные волки, медведи и пантеры, которые и выходят, и – при определенных обстоятельствах – песни попоют. На кухне же каждый квадратный сантиметр мог оказаться последним, конец наступил бы пострашнее, чем в пыточной камере: увязнуть в тесте, наткнуться на нож…
В общем, Прасфора
В кабаке привыкли готовить на широкую ногу и широкий живот, вот кастрюля и была огромной – вверх валил пар. Прасфоре его тепло показалось очень привлекательным, как… ну, с детской точки зрения, стадо мягких и пушистых овечек, поваляться вместе с которыми одно удовольствие. Вот малютка, балансируя на краю стола, сиганула вниз.
И упала прямиком в кастрюлю.
Каким чудом ее успели вытащить моментально, сразу после падения – загадка, но бульона из младенца в тот день, к общей радости, не случилось. Оказалось, что Прасфора родилась в рубашке. Малютка отделалась засевшим глубоко в голову страхом кухни, парой легких ожогов, которые прошли, и одним, оставшимся на всю жизнь – на щеке.
Сейчас же дверь в кухню отварилась. Оттуда выглянула голова. Круглое лицо с густой бородой, напоминающей дикорастущий шиповник, вытянулось, словно придя в замешательство.
– Ты уже вернулась? – спросило лицо.
– Ага, – ответила Просфора и, сняв сумку, потрясла ей. – Мне сказали идти куда подальше.
Лицо вытянулось еще сильнее, став дыней-торпедой.
– Но они же сами сделали заказ… Мы ничего не перепутали?
– Нет, в этом-то и вся странность. Пап, куда убрать еду из сумки?
Кельш Попадамс наконец-то явил себя в полный рост, закрыв дверь на кухню. Этим мужчиной можно было… скажем так, если бы Кельша по какой-то невероятной причине запихнули бы в пушку, выстрелив по ближайшей горе, в горной породе осталась бы зиять сквозная дыра, а Кельш, снеся еще пару пиков поменьше, как ни в чем не бывало потер бы голову и пошел обратно.
– Кхм, кхм… давай-ка ее мне и иди отдыхай.
Прасфора сделала, как просили.
– Пап?
– Да?
– Ты уверен, что эта доставка – хорошая идея?
В бороде-кустарнике словно бы завыл ветер.
– Конечно, я уверен! Один дурак вовсе не означает, что идею надо пресечь на корню. Мы просто дождемся других заказов, вот и все.
– Ладно. Пойду помогу в зале…
– Конечно, булочка моя, – с этими словами Кельш, держа в руках сумку, махнул на кухню, забыв закрыть за собой дверь. Прасфора, поддавшись мимолетному соблазну, одним глазком заглянула внутрь – там, куда поднимался пар от печей и кастрюль, звенел металл и урчало доходящее тесто.
Прилив смелости резко сменился привычной паникой, остолбенением и сковывающими колючками ужаса. Девушка отпрянула, захлопнув дверь. Прасфора тяжело задышала, коснулась рукой шрама-ожога и, взяв себя в руки, отойдя от двери на расстояние пушечного выстрела, пошла обратно в зал.
Главный городской алхимик
При знакомстве с Барбарио первое, что бросалось в глаза – это, конечно же, его фамилия, странная на фоне наиболее странных, чудная среди самых чудных, и так далее, и тому подобное. Даже сам алхимик до конца не знал, почему фамилию менять не стали (она была мамина): возможно, родители ожидали, что у них родится и вырастет невообразимый красавец, который одним своим видом будет соблазнять всех вокруг. Но, как говорится, что выросло, то выросло.
Если быть точнее – и это было вторым, что бросалось в глаза, – вырос Инкубус основательно, только вширь. Он напоминал колобка, не убежавшего от бабушки, а очень хорошо у нее погостившего и, к тому же, отрастившего длинную черную бороду, завязанную в косичку. Третье, что бросалось в глаза – это, собственно… сами глаза. Они у алхимика были разного цвета.
Вытерев рукой пот с лица – Барбарио потел даже в самые ужасные стужи, – алхимик выпрямился. Как же он ненавидел эти подземные пещеры и тоннели, одним своим видом кричащие: тебе, человек, тут не место. Но сейчас он был здесь, а не в уютном кабинете-лаборатории, где и поесть можно, и натюрморт не нужно представлять в голове. Хотя, что бурчать – выбора у него все равно не было.
Барбарио покосился на кладку драконьих яиц.
Большие, шипастые, с металлическим блеском, они, казалось, укоризненно глядели на алхимика. Тому даже смешно было, что он пытается спрятать взгляд от обычных яиц. Вот Инкубус и поднял глаза, чтобы отвлечься – увидел как раз, как замахивается киркой Кейзер.
С металлическим хрустом яйцо треснуло, изрыгнув содержимое прямо на мэра Хмельхольма.
Кэйзер вытер вязкий желток – или белок, поди разбери, – с запачканного и местами порванного мундира.
– Я все еще не понимаю, зачем мы делаем это вручную, – пробубнил алхимик, отходя подальше от шипастых яиц, поближе к Кэйзеру. Хотя, с этим возникали проблемы. В кладке плотность яиц была такой, что даже воздуху, казалось, становилось тесно. Хотя бы своды пещеры, подумал алхимик, ими не усеяны. Это было бы, во-первых, жутко, а во-вторых – ужасно долго, раз они собирались избавиться от абсолютно всех яиц.
Мэр щелкнул механической рукой, опустил кирку и ответил Барбарио, по привычке, почти монотонно:
– Включай голову, Барбарио. У нас нет другого варианта. Твои алхимические химикаты им ничего не сделают, – словно в подтверждение слов, мэр постучал по оболочке целого золотисто-бордового яйца. Оно отозвалось металлическим звоном.
Вокруг клокотали кирки – работали алхимик и мэр не вдвоем, – и при каждом ударе Инкубус вздрагивал. Вот и сейчас, вновь чуть не подпрыгнув на месте, он затеребил бороду.
– И сдалось нам избавляться ото всех этих яиц? Ну, оставили бы их в покое…
– Нет, – Кэйзер вернулся к работе. В желтом свете переносных магических ламп сверкнула кирка, яйцо треснуло, вновь плюнув содержимым на мэра. – Мы не можем позволить себе оставить здесь хоть что-либо – это всегда шанс… того, что планы могут пойти не так. А сейчас, Барбарио, они ни в коем случае не должны идти не так. Знаешь, говорят, к тому же, у этих тварей отличная генетическая память. Не хочу проверять. Думаю, ты тоже не горишь желанием.