Голгофа
Шрифт:
И показали рукой.
Под навесом посидели еще около часа и лишь после этого Бутенко выкатил на пригорок автомобиль. Вдвоем с Качалиным внесли в задний салон Соню, все уселись по своим местам, и Николай Амвросьевич повел машину в сторону деревни. Лес, на их счастье, становился реже, они очень скоро вкатились в небольшое селение. Тут Бутенко спросил у старушки:
— Далеко ли до Вердуги?
— Вердуга–то?.. Да вон, за озером.
Бутенко наклонился к бабушке, ласково заговорил с ней:
— Как живешь, мамаша? Дровишек–то,
— Как же, сынок, не бояться–то. У нас и магазина нет, да и пенсию никому не дают. Говорят, власть теперь у нас чужая, вроде бы американская.
— Уж это точно, бабушка. Американцы теперь в Кремль залезли. Не навсегда, конечно, однако, с год еще посидят.
— А потом что же — уедут что ли?
— Уедут. Они уж теперь чемоданы собирают.
Подошли мужики, женщины. Машину облепили ребята. Их было тут немало.
Бутенко обратился к мужикам и женщинам:
— Все вы тут собрались? Вся деревня?
Бойкая синеглазая женщина звонким голосом пропела:
— Да нет, не все…
И стала перечислять: того нет, того…
Бутенко открыл багажник, вынул из него деньги — рубли и доллары.
— Подходите, получайте пенсию и получку.
Селяне не сразу к нему двинулись, смотрели с удивлением. Женщины оказались побойчее. Синеглазая спросила:
— Всех одаривать станешь?
— Всех, а у кого дети малые — больше получат.
Делил поровну, спрашивал:
— У вас дети?.. А у вас?..
— У меня четверо ребятишек.
Синеглазая добавила:
— И мужа у нее нет. Ей–то бы побольше дали.
Бутенко отсчитывал — по пять–шесть тысяч рублей, по тысяче долларов. А многодетной дал и того больше.
— Так много!.. Ну, Авдотья, теперь ты живешь.
Авдотья спрятала за пазуху деньги, поспешно удалилась.
— Не перевелись еще люди–то добрые. Храни вас Бог. Переможем зиму–то теперь, а там уж полегчает небось. Чай, воронье- то сгинет с русской земли, не вечно же будет лихая година.
До избушки лесника доехали без приключений. Во дворе, перед входом в сарай, визжали электропилы, три сына лесника распиливали длинную толстую сосну на бруски и доски.
Всякий раз, когда к ним подъезжала машина или подходили люди, сыновья лесника включали пилы, нарезали доски. Так создавалась видимость кипучей деятельности акционерной лесопилки. На самом же деле тут кипела деятельность иного рода, — впрочем, кое–что об их делах мы уже знаем.
Сергея не ждали, а потому, как только завидели «Форд», сразу же включили пилы.
Сергей сидел за рулем и не стал останавливаться у дверей дома, а проехал в гараж и тут растворил дверцы, сказал:
— Теперь мы дома. Милости прошу.
К ним подошел лесник Аверьяныч, крепкий большелобый мужик с ясными глазами. Лицом приветлив, держался прямо, на каждого смотрел долгим проницательным взглядом.
Поздоровался
— Аверьяныч, это очень важные люди, их надо приютить на месяц, а то и на два.
— Как вам угодно, Сергей Владимирович. Как вы скажете, так оно и будет.
— Нужен весь нижний этаж. Для женщин, и вот для нее особенно.
Сергей показал на Соню, которую выносили из машины.
Два Николая внесли Соню в дом, посадили на диван, а Саша с Ниной прикатили коляску. С лесопилки пришли все три парня, сыны лесника, и Сергей представил их гостям. Соню и Николая Амвросьевича поместили в большой нижней комнате, служившей для семьи лесника столовой и гостиной, — местом, где семья собиралась, по вечерам играли в карты или смотрели телевизор. Николай Васильевич и Качалин разместились в уютной комнате второго этажа; по соседству поселились Нина Ивановна и Саша, потеснив братьев, которые, как было в детстве, перешли в свою прежнюю комнату.
Сергей попросил ребят и женщин не выходить пока на улицу, а если и выйдут, то посматривать на небо. При первых же признаках вертолета заходить в дом.
Никто никого и ни о чем не спрашивал — все знали: если это делал Сергей Владимирович, значит так надо.
К ночи собрался дождь и стал мелко и нудно накрапывать. После ужина все разошлись по своим местам, Качалин и Николай Васильевич собрали в своей комнате молодежь, а Соня и Николай Амвросьевич задержали у себя Аверьяныча и заговорили с ним о чудодейственном березовом грибе чага. Аверьяныч выслушал их внимательно и ответил не сразу.
— Я давно собираю эти грибы, высушиваю их и сдаю в аптеки. У меня бывают лекари, эти для разных болезней покупают и грибы разные. Вот погодите, я достану тетрадь…
Из–за иконы вынул толстую ученическую тетрадь.
— Вот тут у меня даже нарисован гриб–старичок, то есть сморщенный, как печеное яблоко. Он встречается редко и, как правило, высоко растет, среди молодых ветвей. Вот он будто бы хорошо помогает от слабости ног и рук. И к нему еще собирают коренья трав, — они тоже у меня записаны.
Соня слушала Аверьяныча, затаив дыхание. И по мере того, как он перечислял корни трав и называл особый сбор чая, нужный во время лечения, она все больше укреплялась верой в народное лечение и в то, что именно Аверьяныч поможет ей встать на ноги.
В дороге она много думала о том, что вдруг свалившееся на нее наследство оказалось уж и не таким благом, как могло ей показаться; погоня за ними целой роты вооруженных парней, а затем и вертолеты в воздухе нагнетали на нее все больше страха, и она решила обстоятельно поговорить с Николаем, как только представится такая возможность. Она, конечно, поговорит с мужем, но теперь вдруг даже и эта забота отодвинулась на задний план, и она хотела бы только одного: лечиться у Аверьяныча, аккуратно выполнять все его предписания.