Голливудские триллеры. Детективная трилогия
Шрифт:
А сам глядел на обтрепанные манжеты, скрывавшие его худые запястья, на следы пота, стекавшие поздними ночами по пальто. Его одежда, казалось, садится на глазах, а он ерзает в своей собственной бледной коже.
Я бросился в атаку.
– Господи, да вы, даже стоя здесь, гниете! Вы – оскорбление для общества! Вы ненавидите все на свете, всех и каждого, все и вся! Сами же сейчас в этом признались! Вот вы и отравляете все своей грязью, своим вонючим дыханием! Ваше грязное белье – вот ваше знамя! Вы поднимаете его на древке, чтобы отравить
Он сиял. Он был в восторге! Мои оскорбления звучали для него как комплименты. Он привлек внимание! Его эго подняло голову. Сам того не подозревая, я устроил западню и прицепил приманку.
«Что дальше? – думал я. – Господи, господи, что дальше-то говорить? Как вытянуть из него признание? Как с ним расквитаться?»
А он уже снова шагал впереди, весь раздувшийся от моих оскорблений, гордый обвинениями в том, что сеял смерть и горе, – этими медалями, которые я прикрепил на его грязный галстук.
Мы шли. И шли. И шли.
«Господи, – думал я, – сколько же еще мы будем блуждать? Сколько же еще мы будем рассуждать? Сколько же еще все это будет длиться?»
«Как в фильме, – думал я, – в невозможном, невероятном фильме, который все тянется и тянется, где одни объясняют, а другие возражают, а первые снова объясняют».
Это не может продолжаться.
Но продолжается.
Он не уверен в том, что знаю я, и я тоже в этом не уверен, и оба мы стараемся догадаться, не вооружен ли другой.
– И оба мы трусы! – сказал Чужак. – И оба боимся испытать один другого.
Морж шел дальше. Устрицы следовали за ним.
Мы шли.
И это уже не была сцена из плохого или хорошего фильма, где герои слишком много разговаривают, нет, это была поздняя ночь, и луна то пряталась, то появлялась вновь, туман сгустился, а я продолжал диалог с идиотом психиатром, который вел дружбу с духом отца Гамлета.
«Чужак, – думал я. – Ну и фамилия! Уклонишься от одного, отпрянешь от другого – вот и становишься чужаком.
Интересно, как это с ним случилось? Окончил колледж, весь мир у его ног, начал частную практику, и вдруг в один прекрасный год – землетрясение, помнит ли он его? В тот год у него отказали ноги и мозги, и начался долгий спуск с горы, но не на тобогане, а прямо на худой заднице, и не было рядом женщины, чтобы подхватить его по дороге в пропасть, смягчить сотрясение, облегчить кошмар, унять его, плачущего по ночам и одержимого ненавистью на рассвете. И вот как-то утром он встал с постели и обнаружил себя… где?
В Венеции, штат Калифорния, и последняя гондола давным-давно уплыла, и фонари гаснут, а в каналах нефть и старые львиные клетки, и за их решетками ревут только волны прилива…»
– У меня есть один списочек, – начал я.
– Что?
– Оперетта «Микадо» [158] , – сказал я. – Одна песенка из
158
«Микадо» (1885) – оперетта английского композитора Артура Салливана (1842–1900), либретто Уильяма Гильберта (1836–1911).
Теперь уже он раздулся как павлин.
– Допустим, – сказал он, продолжая идти вперед. – Ну и что?
Я приготовился, прицелился и выстрелил.
– Подозреваю, – сказал я, – что где-то здесь поблизости находится отрезанная голова Скотта Джоплина.
Он не смог удержаться, и против воли его правая рука дернулась к грязному карману пиджака. Он сделал вид, будто хочет просто поправить карман, но, обнаружив, что с гордостью смотрит на правую руку, отвел взгляд и продолжал шагать.
Первый выстрел. Первое попадание. Я ликовал. «Хотел бы я, – мелькнуло у меня в мозгу, – чтобы вы – детектив лейтенант Крамли – были сейчас здесь».
Я выпустил второй заряд.
– Продажа канареек, – тоненьким голосом пропищал я, таким же тоненьким, как выцветшие карандашные буквы на карточке, висевшей на окне старой леди. – Хирохито восходит на престол. Аддис-Абеба. Муссолини!
Левая рука Чужака с тайным удовлетворением потянулась к левому карману.
«Господи, – подумал я, – значит, он таскает эти старые бумажные подстилки из клеток с собой?»
Здорово!
Он вышагивал впереди. Я следом.
Мишень номер три. Целимся в третий раз. Стреляем.
– Львиная клетка. Старик из кассы!
Подбородок А. Л. Чужака склонился к нагрудному карману.
Ага, вот где, черт побери, хранятся конфетти от трамвайных билетов, конфетти, которые так никому и не пригодились!
Чужак плыл сквозь туман, ничуть не встревоженный тем, что я уже наловил полный сачок его преступлений. Он резвился, словно счастливое дитя на полях Антихриста. Его маленькие башмаки щелкали по планкам. Он сиял.
«Ну а что дальше? – забеспокоился я. – Ах да!»
Я представил себе, как Джимми хвастался в доме новой челюстью, рот у него был до ушей. И другого Джимми, лежащего вниз лицом под водой в ванне.
– Искусственные челюсти! – воскликнул я. – Верхние! Нижние!
Слава тебе господи, Чужак на этот раз не хлопал себя по карманам. А то я от ужаса разразился бы истерическим хохотом, узнав, что он таскает с собой мертвую улыбку. Он оглянулся через плечо, и я понял, что челюсти остались у него дома (в стакане с водой?).