Голливудский мустанг
Шрифт:
Самое важное событие в ее курсе психоанализа произошло в пятницу, под вечер. Пожилой доктор делал пометки в блокноте: он составлял список вещей, которые собирался взять с собой в Палм-Спрингс, где у него был дом. Вспоминая, какие деликатесы он должен купить у «Ната и Эла», врач внезапно заметил, что в сеансе образовалась пауза. Чтобы занять Дейзи и закончить перечень яств, доктор высказал предположение о том, что девушка не примирится со своим истинным врагом-подсознанием, пока она не избавится от чувства неуверенности, от ощущения, что она неспособна быть актрисой.
Возможно,
Такой совет не представлял опасности. Любой психоаналитик, чьи пациенты принадлежали миру кино, отлично знал, что ни одна студия не станет рисковать миллионами, пригласив на главную роль в серьезной картине Дейзи Доннелл. Также ни одна студия не станет рисковать ее статусом звезды, предложив ей роль, которую она не вытянет; чрезмерные усилия могли привести лишь к полному провалу.
Поэтому он понимал, что его идея безопасна. Дейзи есть о чем подумать до понедельника. Она не будет беспокоить его отчаянными звонками и даст ему отдохнуть в Палм-Спрингс.
Добрый доктор закончил составление своего списка. Он заметил, что Дейзи уже давно молчит.
— Мисс Доннелл, вы сегодня очень молчаливы.
Дейзи, как и другие пациенты врача, черпала спокойствие и уверенность не только в его солидном возрасте и аккуратной, белой, псевдофрейдовской бородке, но и в его акценте — иногда венском, иногда еврейском.
Тем временем сеанс закончился. Доктор не догадывался о том, какую бомбу с часовым механизмом он заложил своим предложением в пораженное страхом сознание Дейзи.
Добросовестная Дейзи закончила сниматься в фильме. Когда была завершена работа над последним эпизодом, она незаметно покинула Голливуд. Дейзи объявилась в Нью-Йорке, в «доме истинной игры».
«Дом истинной игры» — эвфемизм, изобретенный группой модных критиков, писавших для «Нью-Йорк Таймс», «Нейшн», «Тайм», «Ньюсуик», «Саттертей Ревю» и ряда авангардных изданий, провозгласивших новую театральную школу единственной «подлинно американской».
Изящество, обаяние, краски, блеск, разнообразие, даже костюмы покинули нью-йоркские театры до начала этого погрома, учиненного критиками. Власть захватили однообразие и грязь. Пот стал признаком таланта. Или его заменой. Этот культ упрощенчества возник и стал всемогущим. Актеры и актрисы, действительно обладавшие обаянием, вкусом, дикцией, были изгнаны из американского театра и стали бездомными беженцами, странствующими с котомками за спиной. На протяжении нескольких последующих лет если и встречался на американской сцене талантливый американский актер, он оказывался импортированным из Англии.
Дейзи Доннелл, как и другие американцы с мозгами, промытыми критиками, знала, что Нью-Йорк — Мекка подлинной актерской игры. И что в священном городе есть только один истинный храм. Любой настоящий поклонник театра должен посетить
Дейзи не могла придумать более эффективного рекламного трюка. Внезапное появление актрисы в Нью-Йорке удвоило внимание к ней всего мира, которое и так было сфокусировано на Дейзи после ее бегства из Голливуда. Прибытие Дейзи в «дом истинной игры» стало новостью номер один.
Студия обрела дополнительную известность. В первые дни Дейзи держалась тихо. Она лишь наблюдала за происходящим, воспринимала как привилегию право слушать «апостола» истинной игры, анализировавшего попытки актеров импровизировать, во время которых они выплескивали наружу собственные неврозы.
Речь «апостола» была особой, специфичной смесью из психоаналитического и актерского жаргонов. Терминология обладала загадочностью и действовала на слушателей так же одурманивающе, как латынь — на католиков, а иврит — на евреев, не знающих своих исконных языков.
Сначала Дейзи испытала растерянность, страх, точно путешественник, оказавшийся в чужой стране. Но она проявила упорство; актриса делала вид, будто принимает разглагольствования оракула. С ее лица не сходило сосредоточенное выражение, изображать которое она научилась во время съемок серьезных крупных планов. Иногда Дейзи делала записи в маленьком черном блокноте с обложкой из настоящей крокодиловой кожи.
Однако большинство газетчиков и критиков продолжали относиться к ее присутствию в Нью-Йорке и в Студии как к трюку или даже как к дурной шутке.
Шутка быстро исчерпала бы себя, если бы «апостол», руководствуясь собственными соображениями, не уговорил Дейзи подготовить и представить в Студии одну сценку. После многочисленных изнурительных репетиций с молодым актером, заставивших Дейзи потерять восемь фунтов, она почувствовала, что наконец готова продемонстрировать результат своей работы.
В тот день на деревянных некрашеных скамейках Студии не осталось ни одного свободного места. Минут сорок казалось, что прослушивание вовсе не состоится. Наконец после долгих уговоров и убеждений Дейзи сказала, что она готова. Бледная, более худая, чем обычно, с аскетическим лицом, белизну которого подчеркивали черные слаксы и майка, Дейзи вышла на сцену.
У нее был такой вид, будто она вот-вот упадет в обморок. Однако ее страх и напряжение подчеркивали важность момента, создавали атмосферу. Заговорив, она пошла вперед. За несколькими фразами диалога следовали долгие, пугающие мгновения тишины. Молодой партнер Дейзи, потрясенный отличием ее игры от игры на репетициях, постоянно находился в напряжении, ловил каждое ее слово.
Страх Дейзи сообщал сцене привкус неуверенности, которая вызывала жалость, сочувствие даже у начинающих актрис, ненавидевших Дейзи, завидовавших ей, — она получила шанс, о котором те только мечтали. Когда Дейзи закончила, все начинающие актеры и актрисы испытали чувство удовлетворения — они убедились в своем значительном превосходстве над «великой» голливудской звездой. Уже одно это породило сдержанные аплодисменты.