Голод
Шрифт:
– Дедушка, я же сказал, что буду каскадером!
Врач улыбнулся. На лице у Дага не дрогнул ни один мускул.
– Все могло бы кончиться очень плохо, Кора, – сказал он мне, когда мы шли через больничную парковку.
Я крепко держалась за сумочку.
– Кора, о чем ты думала, черт подери?
Когда я не ответила, он ускорил шаг и захлопнул за собой дверцу машины.
Позднее я сидела с Бриккен дома на кухне и переводила дух. Она налила нам кофе.
– Надо же, мальчишка ничего не боится, – сказала Бриккен. – Это может плохо кончиться – достаточно вспомнить крестьянина Нильссона из Рэвбакки, который упал головой прямо на единственный камень
Когда она это сказала, Руар встал и вышел, хотя он обычно не особо реагирует на подобные истории. Сама я сглотнула, но она уставилась на меня пристальным взглядом, так что я улыбнулась ей. Тут она как-то странно на меня посмотрела. Наверное, я улыбнулась как-то не так, с рычанием или безумным видом. По ошибке застрелиться из пневмопистолета. Чего только люди не творят. Да и я сама…. Но вслух я этого не сказала.
– Он недостаточно пуглив, – повторяет Бриккен. – Смерти надо бояться, если любишь жизнь. Мой отец был слишком смелым, так что его прибило деревом, как мне потом рассказывали. Эмиль бросил вызов лесу – его больше нет. Тот, кто не боится смерти, до старости не доживет.
– Так он сам виноват?
Я имела в виду Эмиля? Или, может быть, Бу? Она взглянула на меня и провела рукой по коленям. Снова и снова.
– Эмиль-то мой работал далеко на севере, где-то возле Каликса, где бескрайние леса, и рабочие руки всегда нужны. Толстые стволы, по пояс снегу вокруг каждой сосны. Собирался проработать там три месяца, до своего дня рождения. Я хотела попросить его не ехать туда, ведь деревья – они везде одинаковые, так какой смысл отправляться так далеко?
Тут она сделала паузу, сделала вдох и продолжала:
– За два дня до его дня рождения в дверь постучали. В кухне было жарко, пахло сахаром и сиропом, и я подумала, что мальчик мой приехал чуть раньше. Помню, противень был горячий. Печенье с орехами, его любимое. То, которое уже готово, лежало, еще теплое, в жестяной банке.
По лицу одного из них я сразу поняла, с какой вестью они пришли. Мне хотелось закрыть дверь, пробормотать заклинание, чтобы повернуть время вспять, схватить противень и защищаться им.
– Меня нет дома, – сказала я.
Но они все равно рассказали.
Все мое тело кричало: «Вернись ко мне!»
Но он был мертв.
Мой Эмиль замерз насмерть. Они не знали, умер ли он во сне или лежал на снегу в сознании, пока кровь остывала в жилах. Однажды зимним вечером он не вернулся в свой барак – то ли повернул обратно в лес, чтобы еще заработать, то ли его прохватило холодным ветром по дороге, когда он весь взмок от пота, никто не знает. Но я знаю одно – Лес забрал моего Эмиля. Моего мальчика занесло снегом. В одиночестве.
Бриккен сцепила руки на коленях, будто держала сама себя за руку.
– Я накормила их его печеньем.
Долгое время она молчала, но я не решалась сменить тему. Чувствовала, что она еще не закончила.
– Когда его надо было хоронить, жители деревни скинулись на место в кузове грузовика. Я одна поехала на грузовике на север и вернулась домой с гробом в кузове. Мой мальчик отправился в последний путь, зажатый между рыбой, алюминием и удобрением. В день похорон вся парковка перед церковью была забита.
Казалось, Бриккен ожидает от меня каких-то слов, но я сидела, глядя в свою чашку. Стиснула зубы – нежна, как моя кавказская овчарка. Когда Бриккен заговорила снова, я точно не знала, обращается она ко мне
– Мне пятьдесят пять, а Эмилю никогда не исполнится тридцать пять, – сказала она. – Прошло почти двадцать лет, и для меня он никогда не станет взрослым. На лицо и тело моего ребенка падал снег за восемьсот километров отсюда, а меня не было рядом. Наверное, он замерз в сугробе и умер. В тот день мое сердце засохло навсегда. А когда-то я любила порошу.
Замолчав, она несколько раз сморгнула. Слезы под веками, а за кухонным столом предатель. Если бы Бу умер, все обвинили бы меня. А вот ее никто не обвиняет.
Но все же. Перед моим мысленным взором встало сердце Бриккен, похожее на высохшее сердце косули или оленя – оно гоняет кровь, по-прежнему теплое, даже может улыбаться, но пылать уже не в состоянии. Такой могла бы стать и я – ведь я чуть не допустила, чтобы мой Бу умер от заражения крови. Все во мне примерное, приблизительное, ненастоящее.
К нам зашел Руар, чтобы взять с собой кофе и перекус. Подошел к кофейнику, засунув большие пальцы в карманы брюк – похоже, уже оставил позади хлев и гвоздь.
– Мы пойдем порыбачим у озера, я и вороненок Бу.
– Я сейчас сложу вам с собой еды!
Я кинулась вперед, радуясь возможности отойти от Бриккен, хотела достать ему сахару, мы одновременно потянулись к пакету на верхней полке, его руки в рукавах из клетчатой фланели – всего в нескольких сантиметрах от моей щеки. Когда он налил кофе себе в термос, я продолжала стоять на месте. Бриккен уже ушла, чтобы подвязать помидорную рассаду, а я все еще стояла у шкафчика, думая о лесе, о смерти, о своей свекрови, у которой под блузкой сердце косули, и которая никогда не пойдет одна к компостной куче у забора. Думала о Руаре, который первым добежал до хлева, позаботился о внуке и уже двинулся дальше. Его широкие губы. Этот смех, заполнявший собой всю комнату, который вырывался из окна, стремясь заполонить весь мир. Вспоминала, как Бу в больнице засунул голову под куртку Руару – ломала голову, какое чувство бы у меня возникло, если бы я тоже так сделала – и еще подумала о том, то моя мама умерла и больше не может меня ни разозлить, ни расстроить. И еще мне снова вспомнилась Унни, которая сама решила, когда лесу пора забрать ее.
– Пошла по лесу назад в сторону Тронхейма или просто вникуда.
Так сказала однажды Бриккен.
Важно выбрать самой.
Так что я пошла к Руару за дровяным сараем, когда стемнело. Поздним вечером сад стал каким-то чужим – словно это другой сад, расположенный совсем в другом месте, и мы какие-то другие. Сумерки, полумрак, все разрешено.
Волосы Руара уже начали редеть, между волосками просвечивала лысина – пожалуй, ему было тогда столько же лет, сколько мне сейчас. Последние лучи солнца ложились на его лицо, поблескивая на острие топора. Когда я взглянула на его руки, все мои проблемы сразу показались мне ерундой; большие грубые руки с мозолями и трещинами, в которых земля и машинное масло образовали нечто похоже на татуировку – почти произведение искусства. Он запускал во мне время, так что оно неслось вскачь. Я встала совсем рядом, прижавшись животом к его бедру и грудью к его руке выше локтя. Потом придвинулась еще ближе. Что-то вспыхнуло в его зрачках и тут же снова погасло. Меня охватило чувство покоя, похожее на большое теплое одеяло. Я расстегнула блузку, сняла одежду и дала ей упасть ее к нашим ногам. Ветерок холодил мне живот. Вечернее солнце на моем нагом теле, груди такие белые на фоне загорелых рук. У меня засосало под ложечкой.