Голод
Шрифт:
– Спи, моя пчелка. Надо набраться сил для завтрашнего дня.
Туне Амалия все не могла успокоиться, хотя и устала.
– Мамочка, ты заберешь мою куклу? Беатрис там совсем одна.
Отсветы огня, тучи сажи виднелись так отчетливо. Лишь бы ветер не повернулся.
– Поспи пока без куклы. Если она сгорит, я сошью тебе новую.
– Сгорит?!
В ее глаза вновь блеснули слезы. Потом она отвернулась от меня и закрыла глаза. Ее волосы рассыпались по подушке, как льняные нити. Это согревало меня изнутри, когда я поспешила наружу, чтобы продолжать лить воду. Грохот приближался. Как громко вокруг трещало! Мои глаза остановились на нашей прекрасной иве. Сколько раз
Вскоре запах дыма стал спадать. Видать, мужики из деревни и их лошади отлично потрудились, от пожара осталась лишь узкая полоса – если ветер не усилится, все обойдется. Мы продолжали носить воду и лить ее. Выкрики тех, кто тушил пожар, продолжались весь вечер, но сирены звучала тише, и, больше не видя столба дыма, мы осознали, что самая большая опасность миновала. Вся я пропахла дымом, когда мы ближе к ночи вернулись в дом.
Из-под одеяла не торчала лохматая головка с Беатрис у подбородка.
Кукла осталась на вышке.
Так сказала Туне Амалия.
Девочка моя.
Мой скелет превратился в сосульку и развалился.
Не говоря ни слова, ты пошел со мной. Я полила водой нашу одежду, взяла с собой мокрое одеяло. Потом мы пошли прямо в огонь.
Моя девочка. Моя девочка. Моя девочка.
Тьма обступила нас со всех сторон. Кругом было совершенно черно, ночь и пожар проглотили все очертания. В воздухе повисла сажа, дышать было тяжело.
– Иди домой, – сказала я тебе. – Здесь слишком опасно. Иди домой и вылей еще воды на забор, а я скоро приду.
Ты заколебался, но я положила руку тебе на спину и толкнула тебя вперед.
– Иди, Руар! И ни в коем случае ни возвращайся сюда, слышишь?
Я пошла дальше в лес.
Туне Амалия!
Я спотыкалась, бежала, задыхаясь в дыму, в груди стучало. Воздух обжигал легкие при каждом вздохе, и выдох тоже давался мне с болью.
Туне Амалия, где ты?!
Я видела лишь на пару метров впереди себя, воздуха не хватало, лес и наши тропинки стали неузнаваемы. Наконец мне начало казаться, что я умру в этом грохочущем аду. Но тут, за деревом…
Туне Амалия ползла по земле мне навстречу, с красным лицом, вся в саже. Я не почувствовала, как ветки хлещут меня по ногам, когда кинулась к ней – такое облегчение, что я ошиблась, что моя девочка жива. На ногах у нее были глубокие ожоги, она сжимала в руке Беатрис. Лицо у нее было привычное, только немного грязное. Но ноги огонь у нее отнял. Они кровоточили, кожа висела клочьями. Меня она не видела из-за пепла и дыма – ползла в сторону дома по наитию, ко мне и к безопасности с обнаженными ранами, скребущими по лесной земле, колючкам и веткам. Я склонилась над ней, глаза наши встретились. На ее перепачканном сажей личике словно горели две ярких луны.
– Мамочка! – всхлипнула она, протягивая ко мне ручонки.
– Пчелка моя!
– Я знала, что ты придешь!
Тут она потеряла сознание и осела посреди мха.
Я понесла свою
Песни больше не поются.
Ты бросился мне навстречу, когда я подошла к дому, с явным облегчением, когда увидел ее. Ты еще не понимал. Дитя мое. Мы уложили ее в кровать, ты и я. Под сажей в верхней части тела наша девочка выглядела совершенно как всегда.
– Спи, пчелка моя.
Лицо расслаблено, почти с улыбкой – уже не красное, а мягко-розовое под сажей и грязью. Но я знала. Так что я дала ей все настойки, которые смягчают боль и дают покой, не отмеряла, а поддерживала ее голову и осторожно вливала ей в рот столько, сколько она могла проглотить. Я гладила ее по волосам, когда она успокоилась, но не по спине, как обычно, потому что спины у нее больше не было. Мягкая кожа напоминала вырубку в лесу. Жуткий пейзаж из кошмарного сна.
Я пела моей Туне Амалии, гладя ее по волосам. Пела о солнце, о маленькой иве, которую мы на самом деле уже спилили, о том, что ей пора спать и о летних птицах Хельсингланда.
Твоя сестра спала. Ты взглянул на меня и улыбнулся. Я почувствовала, как твоя маленькая рука скользнула в мою большую ладонь. Мы долго сидели и вместе смотрели на нее. Кажется, мы просидели так дни и недели, не помню. Не было на земле лица прекраснее, совершеннее. Ты начал понимать и все же не понимал. Устремил на меня широко раскрытые глаза. Я обнимала ее, целовала и плакала. Беззвучные слезы. Мой ребенок застрял в поврежденном теле. Я не сводила глаз с узенькой грудной клетки. Пока она вздымалась, но все слабее.
Не умирай!
Не умирай, моя Туне Амалия!
Ночь блеклая в свете луны – в реальности или в моих мыслях. Ее грудь поднялась. Опустилась. И осталась неподвижна. В этот момент все краски погасли. Маленькие легкие стихли. Ее сердце склонилось к земле, никакого снегиря в груди. Маленькая рука бессильно свесилась через край кровати. Я взяла ее ладонь в свою – она была теплая и живая. Ее тонкое запястье такое мягкое под моими пальцами. Я ощутила биение собственного сердца и удивилась – это означало, что я по-прежнему жива. Я накрыла одеялом ее плечи, натянув его до самого подбородка, положив маленькую ручку в тепло под одеяло, а сама опустилась на пол рядом с ней. Сосновые доски и соль. Рот у моей доченьки был приоткрыт, словно она собиралась меня о чем-то спросить.
Секунды или недели. Снаружи рассвело и снова потемнело. У женщины в зеркальце Армуда были маленькие глаза с красными прожилками и опухшее лицо. Блуза была грязная и мятая, а волосы свисали жирными космами. Розовая кожа, лопнувшие сосуды, лопнувшие глаза, лопнувшие мечты.
Туне Амалия. Ты была рядом со мной вчера или совсем в другой жизни?
Ты плакал, Руар. Полоса сажи на лбу, когда ты откинул волосы со лба. Теперь это уже не имело значения. Ты стоял рядом со мной тихо-тихо. Дрожал от холода, хотя мы находились в доме. Я плотнее закутала тебя в шарф. Теперь твоя сестра покинет нас, мы проводим ее по дороге до деревни – тем же путем, каким я однажды отнесла вашу младшую сестру.