Голодное пламя
Шрифт:
Автобус трогается. «Приношу свои извинения за задержку. Мы едем дальше, в Тюресё».
За оставшиеся двадцать минут Виктория успевает прочитать дневник от корки до корки. Выйдя из автобуса, она садится на деревянную лавку на автобусной остановке и продолжает писать.
На ВВ рождаются дети, ВВ – это Bengt Bergman, а если поднести букву В к зеркалу, то получится восьмерка.
Восьмерка – число Гитлера, потому что Н – восьмая буква алфавита.
Сейчас 1988 год.
Хайль Гитлер!
Хайль Хельголанд!
Хайль Бергман!
Она укладывает свои вещи и спускается на дорожку, ведущую к дому, где живут Глаза.
Светлая гостиная на вилле в Тюресё. Солнце светит сквозь белый тюль, которым занавешена открытая дверь лоджии. Тюль медленно покачивается на ветру, с улицы доносятся щебетание птиц, крики чаек и гул соседской газонокосилки.
Виктория лежит на спине на нагретой солнцем кушетке, напротив нее сидит пожилая женщина.
Отпущение грехов. Инкубационный период для Виктории закончился. Больше он не повторится. А болезнь – напротив, она не воображаемая, она всегда была в Виктории, и Виктория наконец может рассказать о ней.
Она расскажет все, и, кажется, конца нет тому, что надо рассказать.
Виктория Бергман должна умереть.
Сначала она рассказывает о том, как в прошлом году объездила на поезде пол-Европы. Об оставшемся безымянным мужчине – Париж, комната с ковровым покрытием на стенах, тараканами на потолке и протекающими трубами. О четырехзвездочной гостинице на набережной в Ницце. О лежащем рядом с ней в постели мужчине – он был риелтором, от него пахло потом. О Цюрихе – но о городе она ничего не помнит, только снегопад, и ночные клубы, и что она дрочит какому-то мужику на скамейке в парке.
Она говорит Глазам, что уверена: внешняя боль может прогнать внутреннюю. Женщина не прерывает ее, дает выговориться. Если Виктории надо подумать, они просто сидят молча – Виктория молчит, старуха что-то записывает. Занавески покачиваются от дуновения ветра. Терапевт угощает Викторию кофе с печеньем. Виктория впервые ест что-то, с тех пор как покинула Копенгаген.
Виктория рассказывает о мужчине по имени Никос, которого она встретила в тот год, когда они ездили в Грецию. Она помнит его дорогие часы «ролекс», надетые не на ту руку, и синий, почти почерневший ноготь на указательном пальце левой руки, и что от него пахло чесноком и лосьоном после бритья, но не помнит ни его лица, ни голоса.
Рассказывая, она старается быть честной. Но когда она говорит о том, что произошло в Греции, ей трудно оставаться деловой. Она сама слышит, насколько нелепо звучит ее рассказ.
Она тогда проснулась дома у Никоса и пошла на кухню выпить воды.
– За столом сидели Ханна и Йессика. Они закричали: «Возьми себя в руки!» Кричали, что от меня плохо пахнет, что ногти у меня обгрызены и больно царапаются, что у меня складки жира и тромбоз на ногах. И что я злюсь
Старуха улыбается ей, как всегда, но глаза не улыбаются, они тревожны. Терапевт снимает очки, кладет их на столик перед диваном.
– Они правда так сказали?
Виктория кивает.
– На самом деле Ханна и Йессика – это не два человека, – говорит она – и вдруг словно понимает сама себя. – Это три человека.
Терапевт заинтересованно смотрит на нее.
– Три человека, – продолжает Виктория. – Один работает, очень обязательный и… ну, послушный и высокоморальный. Еще один – который анализирует, он умен и знает, что я должна делать, чтобы мне стало лучше. А еще один жалуется на меня, он как гвоздь в ботинке. Он напоминает мне обо всем, что я сделала, и меня мучают угрызения совести.
– Трудяга, аналитик и зануда. Хочешь сказать, что Ханна и Йессика – это два человека со многими свойствами?
– Н-нет. Они – два человека, которые три человека. – Виктория неуверенно смеется. – Бред?
– Ну почему. Мне кажется, я понимаю.
Терапевт некоторое время молчит, потом спрашивает Викторию, не хочет ли та описать Солес.
Виктория раздумывает, но у нее, кажется, нет хорошего ответа.
– Она была мне нужна, – произносит она наконец.
– А Никос? Хочешь рассказать о нем?
Виктория снова смеется:
– Он хотел жениться на мне. Представляете? Обхохочешься.
Женщина молча сидит в кресле. Поменяла положение, подалась вперед. Как будто думает, что сказать.
На Викторию вдруг наваливается сонливость, она чувствует себя выжатой. Соседский мальчишка запускает змея – красный треугольник перемещается по небу то вперед, то назад.
Рассказывать становится не так просто, но Виктория чувствует, что хочет говорить дальше. Слова замедляются, и Виктории приходится делать усилие, чтобы не лгать. Ей стыдно перед Глазами.
– Я хотела помучить его, – говорит она наконец и в тот же миг обретает великое спокойствие.
Виктория не может удержаться от кривой усмешки, но, увидев, что старуху, кажется, это совсем не позабавило, прикрывает рот, чтобы скрыть улыбку. Ей стыдно, и она делает усилие, чтобы снова зазвучал голос, который помогает ей рассказывать.
Когда терапевт позже выходит в туалет, Виктория соблазняется идеей заглянуть в ее записи. Едва оставшись одна, она раскрывает блокнот терапевта.
Переходный объект.
Африканская фетишистская маска, символизирует Солес.
Мягкая собачка, Люффарен, символизирует детские привязанности.
Какие? Не отец, не мать. Возможно – родственник или друг детства. Вероятнее всего, взрослый человек. Тетя Эльса?
Провалы в памяти. Напоминает диссоциативное расстройство личности / расщепление личности.
Виктория ничего не понимает. Очень скоро ее прерывают шаги в прихожей.