Голодные Игры: Восставшие из пепла
Шрифт:
– Наконец-то вы добрались! – радостно объявляет он. – Все уже заждались, Китнисс. Неужто вы так долго выбирали платья?
Значит, он в курсе того, что сегодня на мне будет наряд Цинны. Ехидство и колкость этой фразы не укроется от моих ушей – злость закипает в жилах, но вместо грубого ответа я обольстительно улыбаюсь и выдаю:
– Мы никак не могли найти «сердцевину» моего образа, Плутарх, – сладко протягиваю я.
Я знаю, сколько удивленных глаз приковано ко мне на этот раз, но этой внутренней перепалки не понять никому, кроме нас с Плутархом. И я продолжаю разыгрывать спектакль, как по нотам.
–
– О, нет. Мисс Мейсон… ее одеяние слегка не подходило к тематике нашего мероприятия, – запинаясь, отвечает Хевенсби, – но проблема решилась довольно быстро, Китнисс. И все же, что вы с твоей новой командой подготовки решили по поводу образа Сойки-пересмешницы?
Новой команды подготовки? Он знал. Он знал, что Койн сотворила с Венией, Флавием и Октавией! Он знал и делал акцент на этом, чтобы дать понять мне: шаг влево, шаг вправо - и я окажусь там, где и теперь гноятся их тела.
На этот раз ярость одерживает вверх, и только мягкое прикосновение ладони Пита к моему плечу позволяет мне рассудительно мыслить. Он словно спрашивает: все ли со мной в порядке, и короткий кивок подтверждает его опасения – эта дуэль не обычная неприязнь.
Только теперь я знаю, чем ответить. Пусть глупо и опрометчиво, пусть хвалено и бессмысленно, но все, что я могу – доказать ему свое место в игре Койн: я все еще символ восстания, и жизни Цинны и моих любимцев не отданы даром.
– Мне кажется, огонь вышел из моды, – спокойно говорю я.
Пальцы соскальзывают с перламутровых пуговиц пальто. Сзади тут же оказывается Фелиция, и когда с моих плеч соскальзывает тяжелая ткань пальто, я вижу, как сальная улыбка спадает с лица Хевенсби. Он ожидал всего – но не того, что он видит теперь. В ярком свете вычурных дворцовых ламп платье сияет, словно ограненный сапфир. И это сияние – это и есть я. Я подаюсь вперед, и платье, словно пух, вспархивает в ответ на мои движения. Мои руки покрыты мелкой россыпью сколов сияющего камня – и когда я слегка развожу их в стороны, «крылья», словно грозовые тучи, разлетаются в стороны.
Платье, словно хамелеон, теперь казалось иссиня-черным, в некоторых местах переходя в яркие оттенки темно-синего. Я вскидываю на министра свой лучезарный, полный лукавой доброты взгляд, и по-детски спрашиваю:
– Вам так не кажется, Плутарх?
Возможно, это было ребячеством, но в ответ - только сухое: «Пройдемте за мной».
Комнаты остались прежними. Мне кажется, даже дух остался прежним. Наполненный горечью, запахом неестественно приторных роз и крови. Я иду следом за Плутархом и стараюсь не оборачиваться на остальных: объясняться с ними сейчас было последним делом, которым мне бы хотелось заниматься.
Мы останавливаемся у широкой двери, которая была инкрустирована деревянной вырезкой: пузатые ангелы смотрели на прохожих пустыми глазницами, будто сочувствуя им – они не мертвы, не живы, а мы… Мы - словно эти ангелы, только, ко всему прочему, подталкиваемые рвением спасти и защитить тех, кто нам еще дорог.
Думая об этом, я вспоминаю слова Элмера Хейса: « Но достаточно ли у нее власти, чтобы усыпить нашу веру, Китнисс?».
========== Глава 17 : Интервью. ==========
Со сцены доносится очередной брошенный Джоанной колкий комментарий, и зрители сыплются со смеху,
Что ж, наверное, это вышло слишком плохо. Рядом со мной тут же возникают Далия и Фелиция. Сестры выглядят озабочено: их, пусть присвоенную, но работу впервые увидит добрая часть всего Панема. Будь я на их месте, и до того ватные ноги попросту подкосились бы, и Сойка неуклюже свалилась бы на пол. Хотя и мне есть на что жаловаться – я чувствую дрожь в коленях и понимаю, что больше пяти минут мне не выстоять.
Далия ободрительно улыбается, а Фелиция только хмурится и оценивающе обводит взглядом платье, видимо, “пробуя” его в сочетании с моим ошарашенно-перепуганным лицом. К счастью, Этан вновь отделился от общей группы, выдавая последние наставления моему напарнику. И это заслуживает еще один выдох облегчения: мне так и не пришлось объяснять Питу причину своего детского поведения у лестницы. Плутарх же покинул нас, едва мы переступили порог ограждающей комнаты, в которой мы находились. И чья эта была идея: запретить трибутам-победителям видеться до конца интервью? Неужто Койн постаралась и на этот раз?
– Китнисс, ты следующая, – шепчет Далия, согревая мои окостенелые руки.
– Попробуй улыбнуться? – просит Фелиция.
Я стараюсь выдавить слабую полуулыбку, но искаженные лица сестер в очередной раз доказывают – я ни на что не годна.
– Чуть менее широко, потому что иначе похоже, что у тебя несварение желудка.
Наверное, она пыталась пошутить. Выдаю очередную корявую гримасу и на этот раз получаю короткий кивок. Все не так плохо? Да нет же, все намного хуже, чем вы обе можете себе представить. От моего поведения зависит решение Койн, и при всем своем самообладании я обязана широко открывать рот, отвечать на ехидные вопросы, говорить об отношениях, которых нет. Еще немного, и меня стошнит от волнения.
Далия сжимает мою ладонь и вслед за Фелицией исчезает за дверью, ведущей в зал. Я остаюсь наедине с собой. Раньше я бы обрадовалась возможности побыть в одиночестве, теперь же это была адская мука. Несмотря на то, что за стеной грохотал смех и возгласы проводившегося там мероприятия, тишина сдавливает уши. Воздух вязок, и, кажется, практически не наполнен жизненно важным кислородом.
Те, кто помогали пережить эти семь кругов ада перед камерой, по тем или иным обстоятельствам покинули меня, а значит, искать заботливый взгляд в толпе незнакомых мне людей - не выход. Как бы дорог мне ни был Хеймитч, его извечная фраза: «Я не стану подтирать вам сопли» говорила сама за себя – мои проблемы не касались его души. Мол, разбирайся, «солнышко», сама, не маленькая уже.
Копируя ментора, я не замечаю, как на лице всплывает слабая улыбка, а все переживания отходят на второй план. Издевательство над Хеймитчем – вот мое спасение. Но оно так и не наступает…
Комнатку наполняет прохладный воздух. Я оборачиваюсь, и улыбку словно стирают с моих губ. Противоречивые чувства удивления, нежелания, горечи, страха сливаются в нечто серое и вязкое. Тошнота возвращается на свое прежнее место. Пит слабо улыбается – он никогда не боялся камер, но он тоже чем-то серьезно озабочен.