Голодные Игры: Восставшие из пепла
Шрифт:
Эффи под руки и уводит с моих глаз долой. Я слышу его успокаивающие
речи и ощущаю, как уверенность возвращается ко мне: Эффи в надежных руках. Хеймитч остается на месте, разглядывая блестящий пол; отражение блекнет, когда со стола слетает бокал с неопределенной жидкостью и с
надрывным звоном разбивается о серебристую поверхность. Я вижу, как он стискивает челюсть так, что слышен хруст зубов. Когда же ужас отступает, Хеймитч оказывается рядом с баром, который, противореча всем
капитолийским нововведениям,
Откупоривая очередную бутыль с «лекарством от всех проблем», он салютует мне и презрительно выдает:
– Добро пожаловать, солнышко. Чувствуй себя как дома.
Ментор уходит, оставляя после себя только слабый запах перегара.
Возможно, я слишком привыкла к нему, чтобы теперь различать горьковатый запах среди давящего на грудь кислорода Капитолия.
Медленно. Шаг за шагом продвигаюсь в сторону своей «бывшей комнаты». Я
чувствую себя, словно после первой Жатвы: дезориентированной, убитой, выпитой до последней капли. С силой толкаю возникшую стеклянную дверь.
Вот она. Комната, в которой начиналась история Сойки-пересмешницы. Комната, в которой я была заключена. Комната, которая теперь казалась мне такой знакомой и такой чужой, как и все теперь в Капитолии. Все то же самое и в то же время иное: до боли отчужденное, будто это все - еще
один кошмар, вернувшийся ко мне из глубин моих воспоминаний об Играх.
С трудом впускаю в легкие ненужный воздух и чувствую, как ноги сами опускают меня на мягкую перину кровати. Мягко – значит, уютно, уютно – значит, комфортно, комфортно – значит, безопасно. Но меня не покидало ощущение, что все это лишь для того, чтобы я поверила этому, доверилась
чувству безопасности. На охоте все звери чувствуют себя свободными,
полными жизни, а в результате их тельца нанизываются на острые
наконечники стрел…
Наконец. Я чувствую ее. В каждом нерве. Она поднимается от сердца, там, где, должно быть, расположена душа. По костям, будто с хрустом ломая их; по венам, ускоряя поток несущейся крови; по телу, пробиваясь дрожью к каждой клетке моего бесполезного туловища.
Она, прежде отступавшая и копившаяся до нужного момента, обрушилась на меня разом. Я не была готова принять ее, чтобы, сжав зубы, перетерпеть
эти сотрясающие тело конвульсии. Но теперь мне уже не страшно – мне
кажется, так люди принимают смерть. Они ощущают себя в полной
безопасности и меланхолии – ведь уже не важно, куда ты попадешь и как хорошо там будет. Ведь ты, так или иначе, умрешь.
Боль. Все, что я слышу – мои собственные сдавленные крики. Все, что я вижу – плывущие перед глазами образы комнаты. Все, что я чувствую – боль. Меня никто не услышит; ощущение дежа вю вдруг красной тряпкой маячит в голове, отвлекая от агонии.
Всего неделю назад я верила в то, что меня найдут мертвой на пороге
собственного дома. Еще раньше я надеялась на то,
не желая больше принимать бой, на который меня вынуждал мой собственный организм : сражаться – значит, жить, а я не желаю этого. Смерть обходит меня стороной, словно по приказу Сноу и Койн. Они хотят видеть, как я мучаюсь, видя смерть каждого, кто когда-либо был дорог мне.
Но сначала я убью её. Уничтожу. Сантиметр за сантиметром лишу ее тело жизни. Она поплатится за жизнь каждого.
Все, что теперь владеет мной, – жажда мести и ненависть. Я словно
подкошенная, хватаясь за прикроватное «произведение искусства» с таким
прозаичным названием – тумбочка, поднимаюсь на ноги. Уверенность
заглушает боль, но едва ли это поможет мне, и я смогу добраться до
Президентского дворца раньше того, как меня свяжут подоспевшие санитары.
Разум перестал откликаться на мои слабые, но отрезвляющие доводы: я
медленно схожу с ума.
Еще один шаг – нет. Я с грохотом падаю на пол, устеленный таким же
мягким, но уже ярко-оранжевым ковром. Это проклятые ватные ноги. Из горла вырывается сдавленный, похожий на рык раненного зверя крик.
Словно выбираясь из мертвой хватки ковра, я опрокидываю капитолийское «произведение искусства». Вместе с ней на пол падает ваза, усыпая пол
тысячей мелких осколков.
Упираясь руками о настил, встаю. Что-то пульсирующее болезненно ноет в ладонях. Обезумевшие глаза замечают на ковре кровь. Руки превратились в кровавое месиво, но я не замечаю этого. Еще раз я не позволю себе упасть: одержимая идеей мести, я бреду к двери, держась за увешанные картинами стены. И что бы сказали художники, узнай они, как я поступаю с их творчеством?
Я безумна. Я слышу свой собственных смех и в то же время чувствую соленые капли, стекающие к губам. Ненависть. К каждому художнику, к каждому предмету интерьера, к этим широким окнам, выходящим на центральную площадь, к этим коврам, к этой жизни. Ненависть к самому Капитолию.
Они отобрали у меня право на жизнь. Право на жизнь Прим. Право на
счастье у Финника. На мирную старость у Мэгз. На достойную службу у Боггса. На достижения в науке у Вайресс. На беззаботную надежду у моих домашних любимцев. На создание семьи у Цинны. Их смерть легла на их плечи. Наша боль – их вина.
Я чувствую, как пальцы цепляются за безмятежно висевшие картины, с
хрустом и треском ломая и опрокидывая их на пол. Вижу, как экран телевизора со взвизгивающим звоном трескается точно посередине. Декоративный фонтан, который бежал по стеклянному покрытию, разбивается
вдребезги вслед за ним.
Будь у меня топор, я бы управилась быстрее, и теперь я даже завидую
Джоанне, которая всюду таскала его с собой. Но в то же время я понимаю,
зачем она делала это – так быстрее расправиться с тем, что тебе так