Голос ангела [сборник]
Шрифт:
— Давай Васятку подождем.
— Перебьется! Налей!
Я открыла новую бутылку «Гжелки».
— Вот скажи, как у тебя так получилось?.. Росли вместе, учились вместе, работаем вместе… а у тебя все не как у людей… На дачах ты не ломалась, банки не укупоривала сотнями, ни на чем не экономила. Жила, как хотела…
— Вот то–то! Как хотела! А ты жила, как твоя родня хотела. Кто тебя за Васятку выдал? Родня. Кто тебя рожать заставлял, когда ты поняла, что фигня, а не семья у тебя, политически–экономический альянс… кто? Родня! Кто решал, уйти тебе к любимому или остаться в болоте?.. Дальше продолжать?
— Ты права, мать! Выпьем за мое несостоявшееся
Она опрокинула в рот рюмку и поперхнулась, пришлось пару раз по спине хрястнуть.
— К чему бы это? — сказала она, прокашлявшись.
— Может, к тому, что еще не все потеряно?
— Думаешь?
— Попробуй!
— Это в мои–то годы?.. хотя… Ты что, моложе, что ли?.. Ты вон толстая, а я даже после двоих всего на три кэгэ поправилась. Как я, сойду еще для таких дел?
— Во–первых, я не толстая, а полная. У меня, между прочим, ничего нигде еще не висит. И-ик!.. Во–вторых, тощая корова — еще не лань. А в-третьих, для каких это таких дел? Тебе любовь нужна или любовник? И-ик!
— Ты права, — сникла Ирка. — Не получится у меня никакой любви. У меня этот орган, которым любят, отсох давно. А любовник… Вон Карен Владленович с сентября клеит. Хоть сейчас бери. Тридцати нет.
— Карен? К тебе?..
— Да! Ко мне! — Ирка задрала подбородок и выпятила невыдающуюся грудь, изображая достоинство королевы. — А что ты так удивилась?
— Ир! Ты дура или прикидываешься? Ты ж у него руководитель кандидатской.
Ирка посмотрела на меня и протрезвела.
— Точно! — Она расхохоталась так, что я думала, у нее истерика началась.
Васька обернулся — видно, аж на огороде слыхать стало наше веселье. Утер пот с высокого умного лба, поправил на носу старые очки — новые–то на огород жалко — и снова уставил на нас свой обтянутый задрипанными трико еще советского образца — теща дюжинами покупала все, что под руку попадалось во времена тотального дефицита, — тощий работящий зад.
А мне вдруг стало его так жалко… Ломался мужик всю свою жизнь: пять дней в неделю стулья задом плющил, а два корячился в огородах — то в тещиных, то потом в своих. Двух спиногрызов вынянчил — только что грудью не кормил, пока мамка их диссертации писала да переводы ночами строчила. А ему ведь тоже небось хотелось обнять женщину, а не гибрид домашнего комбайна «Хозяюшка» и пишущей машинки «Рейнметалл». Хотелось. И таки обнимал… Меня. Мы даже до поцелуев дошли, а он еще и до моей груди продвинулся. Было все это, правда, в большой нашей обычной компании, на виду у всех, в темной прихожей — стало быть, безобидно, по–дружески, и ничем не кончилось, если не считать головной боли у всех нас наутро от безбожно перемешанных напитков.
Я заплакала. Ностальгия накатила. По нищим беспечным временам.
— Ты что? Сим? А?..
— Ва–аську жа–алко… — рыдала я.
Ирка тут же присоединилась. Да так громко, что муж ее снова обернулся. Не знаю, что уж он подумал, увидев двух баб, уткнувшихся распухшими мордами каждая в свое полотенце и воющих в голос.
Что надо, то, поди, и подумал. И снова принялся тискать жадное до крепкой ласки тело матушки–земли. А мне еще больше стало его жалко. А заодно — всех советских мужиков, которые поистесались в борьбе за свое светлое будущее, вкалывая на трех работах да на огородах… которые уже и не мужики давно, которым радости жизни только и были доступны, что в зеленой безответственной юности, когда за пятерку можно было девчонку в ресторане погулять, а потом в общагу через окно протащить.
— А Се — Серегу… не
— У–у–у… — ответила я, и новые потоки слез полились из моих заплывших очей.
С Сережкой мы прожили счастливо и радостно почти тридцать два года. Благо ни его, ни мои родители не совали носы в нашу жизнь — все вопросы мы решали вдвоем. Даже порой, прося совета у Ирки, я на него не рассчитывала и следовать ему не собиралась — я сама слишком хорошо знала всегда, чего хочу, а чего не хочу.
Почему мы разошлись? Наверное, всему на этом свете отмерян срок — и любви в том числе. А может — любви в первую очередь. И тут главное оставаться адекватным и вменяемым и слушать только себя, руководствоваться только собственными соображениями — а не опытом других, чьими–то правилами и шаблонами.
Да, разлюбили. Но теплых чувств не растеряли. Зачем же в угоду… даже не знаю кому — обществу? родне? друзьям? — зачем в угоду кому–то изображать несуществующее? Не осталось того, что зовет в постель, зато сохранилось то, что дает оставаться близкими — так остановитесь, сохраните хотя бы это! И все порадуются, не будучи поделенными на два враждующих — или делающих вид таковых — лагеря с тайными и явными перебежчиками.
А если прошло только у одного, а у другого — нет? Ну что ж, попробуйте тогда через суд принудить его любить вас по–прежнему!.. Ребенка (детей) в ход пустите, друзей, родню… Все это было бы смешно, когда бы не было реально…
Не помню, у кого из нас с Сережкой это прошло у первого. Возможно, у обоих разом — ведь мы были совершенно органичным целым.
Однажды, после не слишком захватывающей близости, он сказал, обняв меня, как обнимал обычно, когда мы были готовы отойти ко сну:
— Представляешь, кажется, я влюбился.
— Ой! — рассмеялась я. — В кого, в студентку, в лаборантку?
— Бери выше, — сказал он.
— В завкафедрой? — ткнула я пальцем в небо.
— В зав, — сказал он, — только не кафедрой, а отделом, в завотделом МИДа.
Я повернулась к нему лицом:
— В Валерию… как ее?.. Валентиновну?
Он спрятал лицо у меня на груди — он любил мою грудь.
— Да? — уточнила я.
— Угу, — кивнул Сережка.
— Это серьезно, — сказала я и прислушалась к своим глубинам — не колыхнется ли где свирепый когтисто–зубастый зверюга, чудовище с зелеными глазами.
Внутри тишина. Нет… вот что–то шевельнулось. Что это?.. Оказалось, легкий адреналиновый фонтанчик — такой же, какой сопутствовал моим ожиданиям встречи с последним любовником. Мое бессознательное существо порадовалось за любимого мужа и даже попыталось сопереживать ему в радости! Вот это да!..
Я крепко прижала голову Сережки к себе и чмокнула в макушку.
— А она в тебя? — спросила я с волнением в голосе.
— И она в меня, — сказал он и заплакал. Мой мужественный муж, мой стопроцентный мужчина заплакал, как ребенок.
— Ну что ты? — успокаивала я его. — Это ж здорово, что у вас взаимно.
Не знаю уж, от избытка каких чувств — благодарности ли ко мне, так мило отнесшейся к столь рисковому известию, прилива ли любви к своей недосягаемой сейчас возлюбленной, дорога к которой теперь вся сплошь зеленый светофор, того ли и другого, вместе взятых, — только муж мой устроил мне настоящее пиршество плоти. Иногда, остановившись и едва сдерживая себя, он говорил: ты не думай… я тебя сейчас люблю… только тебя… Ну и много разной — принадлежащей только нам с ним — любовной чепухи. Я верила ему. Я просто знала это!