Голос из глубин
Шрифт:
Вот, Рей, отвел с Вами душу. Письмо мое в один присест и не освоите, но не приношу извинений. Байка про Черчилля ведь заправдашняя и тоже выросла оттуда, со времен войны. Мы ж оба свои внутренние счеты с войной не закрываем. Не случайно и с доктором Конрадом случилась встреча, на какие-то часы уведшая вас обоих в те времена»…
13
«Привыкнуть к напасти — возможно ль?» — спрашивала себя Наташа, медля у дверей квартиры Амо.
Она тут бывала прежде только с Андреем, может, и всего-то раза три-четыре. Теперь в руках держала
Никак не могла примириться она с тем, что и узнала-то всего несколько недель назад: Амо непоправимо болен. Навещала его и в больнице, где-то изыскивая силы, чтобы при нем и виду не показать, какое отчаяние овладевает ею всякий раз, как убеждалась: он заметно слабеет, истончается тело, сильнее одолевают его головные боли, тошнота.
Не могла б раньше и вообразить, с каким самообладанием сам Амо будет относиться к убыли сил своих, к мукам, к неизбежному уходу. Он даже и не вступал в разговоры о возможностях современной медицины, какие вели при нем в палате другие больные, их родственники. Только просил побыстрее забрать из больницы.
— Я хочу побыть со всеми, ну, знаю, я в нагрузку, но ведь ненадолго.
Весь свой отпуск около него провел Ветлин. Василий Михайлович оказался отменной сиделкой, и только однажды, придя от Гибарова к Шероховым, капитан, на глазах которого Андрей никогда не видел и слезинки, разрыдался.
— Отчего такое чудо природы безжалостно она же убивает?!
Андрей в последние месяцы спал мало, а каждый свободный час рвался провести возле Амо.
Врачи, сестры, приходившие к Гибарову, удивлялись терпению его, самообладанию.
Теперь Наташа все еще стояла перед входом в его квартиру, на небольшой площадке, куда выходили обитые дерматином три двери, вслушивалась в чьи-то голоса за чужими дверями, за одной наяривали на проигрывателе бравурный марш. Она опять и опять набиралась решимости перед тем, как войти к Амо.
Вдруг вспомнила: месяцев девять назад, когда Андрей находился в экспедиции, Гибаров ухаживая за ней — она вывихнула ступню, Амо приговаривал: «Дружба понятие круглосуточное» — пожалуй, это не острота Светлова, а его мудрость. Так что не гоните меня, май систер. Одно удовольствие, пользуясь вашими страданиями, за вами и поухаживать».
Но тогда была сущая ерунда по сравнению с обрушившимся на них теперь.
Наконец отомкнула дверь. Прикрыв ее за собой, обратила внимание: с обратной стороны по-прежнему висел выписанный разноцветными карандашами «заграничный паспорт», копия документа четырехсотлетней давности. Как раньше говаривал Амо, паспорт этот приводил его в веселое настроение каждый раз, едва он бросал на него взгляд, выходя из дому.
Сейчас, подумала Наташа, все как бы само собою переиначивается. Каждая мелочь и предуказывает иное, связанное с немыслимым для них, друзей, для нее самой, Наташи.
Рядом, за дверью, ведущей в комнатку, лежал Амо, может, и в полудреме, — в таком состоянии он теперь находился всего чаще. А тут как ни в чем не бывало в полной неприкосновенности оставалась его выходка-острота.
В углу же, возле двери, Наташа неожиданно увидела большой черный зонт и догадалась — это тот, цирковой, патер фамилиас, отец семейства зонтов. Значит, кто-то принес Гибарову из цирка как неизменного партнера, действующее лицо, которое без Амо
Она опять скользнула взглядом по веселой бумаге, висевшей на входных дверях. Давно уже ее не перечитывала, но сейчас, начав вчитываться, опять ловила себя на том, что все еще медлит перед тем, как решиться войти к Амо. Страшилась, вдруг он прочтет по ее глазам, какой страх за него испытывает она.
«Заграничный паспорт Рубенса.
Антверпен, 8 мая 1600 года.
Всем и каждому, кто прочтет или услышит, как читают настоящий документ, бургомистр и магистрат города Антверпена желают счастия и благополучия. Мы даем обет и сим подтверждаем, что в нашем городе и округе по благому промыслу Божьему можно дышать здоровым воздухом и что здесь не свирепствует ни чума, ни какая-либо иная заразная болезнь. Далее, поскольку указанного ниже числа Петр Рубений, сын Иоанна, некогда синдика нашего города, заявил нам, что он в настоящее время намеревается ехать в Италию по делам, и дабы он мог всюду беспрепятственно въезжать и выезжать без подозрений в том, будто он поражен какой-либо болезнью и в особенности заразной, так как сам он и весь наш город по милости Божией не поражены чумой или какой-либо иной заразной болезнью, — то вышеназванный бургомистр и магистрат, призванные засвидетельствовать истину, выдали ему настоящий документ, скрепив его печатью сего города Антверпена».
Амо играл часто в самые разные времена, персонажи. Питал пристрастие к художникам: «У них всегда подглядишь неожиданные движения, ракурсы». Часто предпочитал наброски, этюды, незавершенные полотна иным шедеврам: «Вот в них и таится для меня истинный кладезь». И на этот паспорт Рубенса наткнулся, вороша его биографию, все хотел сам себе объяснить, почему любит его графику и автопортреты, их предпочитая его живописи. А про паспорт этот еще острил: «Я и сам вырвусь в Италию не иначе как по рубенсовскому паспорту, ну чем не документ!»
Теперь, когда Ветлин уезжал из Москвы, он горестно заметил:
— Жестоко, но все мы, особенно Рей, останемся будто и хранителями некоего избранного собрания неизданных сочинений Гибарова: импровизаций, шуток, замыслов и удивительных по доброте и отзывчивости поступков. Только подумать, еще обыватели сплетничают, мол, большие артисты всегда эгоцентричны, а ведь Амо все раздаривал. И кажется, он и потом умудрится еще сам восполнять мне ужасную утрату — ведь уже на многом для меня насущном лежит печать его личности. И будет всегда ощутимым его присутствие, хоть духовный мой роман с ним почти весь в письмах, и в тех считанных днях, что провели мы вместе, словно уже и давным-давно в Выдринске, и в один из моих коротких приездов в Москву.
А в коридоре будто кипела своя жизнь, запущенная на разные обороты самим Амо. Со стен глядели человечки в колпачках, с бубенчиками на ногах, с дудками и рожками. Разностранное, разноплеменное, разновековое скоморошество. И тот скоморох, что чудом затесался на фреску храма в Киевской Софии о двенадцатом веке. И тот, гонимый церковью же и царями, что возникал на площадях, обозванный бесовским отродьем. И его двоюродные братья из Франции, Армении, Германии, Англии. Они сновали по стенам коридора Амо, потому что он сам признавал свое сродство с ними.