Голос из глубин
Шрифт:
— Вдруг иссякло мое терпение, нет мочи одолеть затянувшуюся разлуку с Наташей, все-таки я по характеру не зимовщик, да и Ламонт уютнейшее, тихое научное поместье, а не льдина.
Дирк, как мог, старался отвлечь Андрея, то задавал головоломные вопросы перед самым исходом дня, а потом предлагал прогулку на маленькой яхте, чтобы на просторе их вместе разрешить. То вдруг подстерег, когда Андрей задержался в столичном концертном зале, и запер изнутри коттедж, да так, что тот вынужден был лезть в окно, а Дирк явился ему в простыне не то как античное видение, не то, как сам он себя окрестил, «пошлейший домовой». В нем таилось не прожитое
Переписка затянулась, вот-вот должна была уже появиться Наташа. Но что-то задерживало ее, по телефону не все можно иногда понять. Он садился в машину, взятую напрокат, и гнал ее вдоль залива. Как мальчишка, прикрепил он у нижней кромки стекла «ее» портрет. Ну, не совсем ее, но смахивавший на Наташу пусть и не как две капли воды, по крайней мере как пять капель. «Дама в белом», портрет русской балерины работы Пикассо на скромной открыточке-репродукции, как-то шепотом договаривал Наташу. Тогда, в далеком 1923 году, та балерина была женой художника. Взгляд схож оказался с Наташиным, грустно-независимый, и будто такие же плавные руки, сложенные на груди, только одна кисть чуть выпростана. Ее, Наташина, высокая шея и небрежно заколотые на затылке волосы. Нос, лишь в профиль казавшийся прямым, ее мягко очерченный, но в то же время решительный подбородок. А одна прядка вырвалась из зачесанных назад волос и спустилась ниже лопаток.
Женщина в белом. Крепко сомкнутый рот, легкий очерк губ, на которых может быть его имя, он с запоздалым мальчишеством корил себя за влюбленность, за ночную тоску, которая захлестывала его и днем, за вымыслы и домыслы, почти ревнивые.
Подарил репродукцию «Женщины в белом» ему недавно их друг, состоявший с Наташей в многолетней переписке. Ферст давно свел близкое знакомство с Пикассо и загодя пригласил Шероховых навестить виллу на берегу океана, где на застекленной веранде поселилась синяя скульптура Пабло — мальчик, играющий на флейте.
— Вам повезло, Андрей, — острил Ферст, — что Пикассо в Париже, он точно бы усмотрел в Наташе второе «я» своей балерины, мог бы вас по-испански приревновать или изобразить ее теперь, беспощадно претворив в иную материю, пустив в глину, в чашу, на блюдо по законам своей художественной алхимии.
Тоскующих так легко поддразнивать. Но на защиту Андрея встал рыцарственный Дирк Хорен. Он относился к Шерохову по-братски, подолгу раздумчиво слушал, когда они на яхте выходили в океан, признания Андрея — как терпеливо Наташа, талантливый ученый, домовничала, переносила всякие причуды мужа.
— Едва что не по мне, — винился Шерохов, — я, и досадуя на себя, становлюсь на долгие дни, а то и недели молчуном. И чем она снисходительнее будто и не замечает этого, тем более я упорствую, наверно, заклинился во мне какой-то вредный сибирский ген шатучего одиночки. А еще того хуже — застреваю в лаборатории до ночи и даже не отзваниваю ей. Она волнуется, привыкнуть к такой рассеянности и не может, но ни слова попрека, только вопрос-другой, еще жалеет, как же это я и без отдыха!
Но Дирк успокаивал Андрея, вместе с ним уточнял будущий маршрут его странствий с Наташей.
— Хорошо б вам проскакивать с максимальной быстротой
— Вы сами так путешествовали?
— Нет, только мечтал. Но это уже старая истина, у себя, в своем краю, встречу с самым прекрасным откладываешь «на потом». «Потом» же лопается, как мыльный пузырь. Я в последние годы помешан на исследовании жизни донной — бентоса, все наши прогулки с Энн — тяжелая работа на разных вертикалях океана. Но ваш бросок к Аппалачам я предвкушаю как собственный праздник, да и мое знакомство с Натальей продлится, она же хоть на короткое время, но заглянет из любопытства в наши лаборатории, для нее приготовлен и кое-какой интересный материал по реликтовым, это ж ее второй конек.
И опять Андрей волновался, угрожающая чепуха формальностей и занозистых мытарств, и подумать надо — от этого зависела судьба единственного в своем роде странствия с Наташей. А он ждал, как заговорит с ней только на их языке. Ведь рождается свой, особый, птичий, если только двоим доступна тайна намеков, догадок о «прадавнем» прошлом, о «прабудущем» откровении. У них уже была история своей любви, обновлений ее, полуразочарований и находок.
За плечами уже была и история того, как Наташа изгоняла из своего дома «торгующих» — Слупского и его Шурочку, ведь они-то служили пошлости и сдвоению, за мелкие привилегии предав дружбу юности.
И вот Шерохов вместе с Дирком на аэродроме встречают осунувшуюся в разлуке с ним, с Андреем, Наташу. Дирк вслед за Андреем обнимает ее, он шире и крупнее глядится в толпе встречающих и, наверное, по праву доморощенного Атланта поднимает ее над землей и слегка кружит, как девчонку. Он и вслух, почти извиняясь, произносит:
— Я по праву американца, для-ради гостеприимства, как дух этой земли, схватил вас в охапку, май систер.
Он так говорит, будто лишь ей предназначая свою братскую преданность, ей одной:
— Но, по секрету, вас ждут и наши знатоки географических событий минувшего столетия, без вас тут не все сказки сказываются. Так что впереди не только приключения влюбленных — поездка с Андреем, но и кое-какая работенка. Уж не посетуйте!
2
Драгоценные две недели ушли на визиты, поездки в Нью-Йорк — музеи, концерты. Друзья. И наконец, взяв напрокат машину, захватив с собой палатку, портативную кухоньку, отправились «по диагонали» через огромную страну.
— Я за то, чтобы ехать, будто совершаешь первое открытие. В сущности, оно так и есть. Надо начисто отрешиться ото всех захватанных, готовых мерил. От тенденциозных сведений. Их, да и наших. Для нас же все впервые…
Не прибавлял вслух, но думал: «Наконец мы впервые за долгие годы вдвоем». Нет, он был привязан к детям, но часто сыновья, даже подросшие, разъединяли их невольно, и как раз в те короткие месяцы, что бывал он в Москве. Наташа устремлялась куда-то по их делам, начисто забыв, как еще недавно ждала его с нетерпением, какие радиограммы слала ему. Она уже оказывалась поглощенной страхами, хлопотами, отрывавшими ее от Андрея. И притом молниеносно старилась, суета не красит, вынужденное служение мелочам тем более.