Голос в защиту от «Голоса в защиту русского языка»

Белинский Виссарион Григорьевич

Где ж тут сказано, что деньги – и цель и средство в литературе? После этого все поэты и художники нашего времени – торгаши, работающие только для денег? И из всех поэтов Байрон особенно должен быть обвинен в торгашестве, потому что, получив богатое наследство, он все-таки брал с Муррая страшные суммы за свои поэмы. Пушкин получал от книгопродавца за каждый стих свой по червонцу: торгаш, для которого в поэзии деньги были и средством и целью! Сколько нам известно, знаменитый наш живописец К. П. Брюллов никому не дает даром своих картин, но берет за них хорошие деньги: торгаш, для которого, в живописи, деньги суть и средства и цель!.. Кто же не торгаш?.. Позвольте: что это напечатано на задней обложке «Москвитянина»? А! объявление о продолжении «Москвитянина» на 1846 год, с кратким, но красноречивым извещением, что «подписная цена за 12 книг, большого формата, в большую осьмушку, на лучшей белой бумаге, 40 рублей, с пересылкою 45 рублей ассигнациями»… Но, может быть, «Москвитянин» хотел этим намекнуть, что бывают-де на свете бескорыстные журналы, которые ничего не платят своим сотрудникам и вкладчикам? Действительно, бывают, – и стоит только перелистовать хоть одну книжку такого журнала, чтоб убедиться в том, что он ничего не платит за статьи: они так плохи, что у читателя невольно рождается подозрение,

уж не платят ли сотрудники журнала за помещение в нем своих сочинений… Впрочем, это не больше, как подозрение, в которое может впасть только неопытный читатель: опытным известно, что такие сердобольные журналы – род литературных богаделен, где призираются все литературные недужные и калеки, все убогие и нищие умом и дарованием. Бескорыстный журналист не всегда бывает в накладе от своего сердолюбия: ничего не платя своим сотрудникам, он тем более получает сам – для доказательства, что деньги есть только средство, а не цель в литературе… Бесплатные журналы издавать легко: на них нужно такое небольшое количество подписчиков, какое всегда найдется, при известной ловкости, – и издатель поэтому всегда будет с барышом, небольшим, но верным… Вот отчего иногда тянется столько лет сряду иной журналец, которого почти нигде не видно и которого, по-видимому, никто не читает…

Обвинив «Отечественные записки» так основательно в явном проповедовании мысли, будто в журнальном деле деньги не только средство, но и цель, «Москвитянин» пускается в рассуждения о том, что прежде труднее было сделаться критиком, нежели теперь, после чего вдруг переходит к статье «Отечественных записок», возбудившей его негодование, и смущается духом от слов «Отечественных записок», что первым критиком на Руси был Карамзин, а после него – Жуковский и Мерзляков. Что же тут не понравилось «Москвитянину», что смутило его так? А то, что, видите ли, и прежде Карамзина были критики. Действительно были, хотя и до того плохие, что о них не стоит и упоминать. Не всякий тот критик, кто пишет критики, так же как не всякий тот поэт, кто пишет стихи. Критик – тот, чьи мнения имеют вес и принимаются публикою, кто, следовательно, имеет большее или меньшее влияние на развитие и направление вкуса в обществе. Чтоб быть таким критиком, вовсе не нужно представить заранее «собственные произведения, если не в образец, то в оправдание своих мнений», как утверждает «Москвитянин». Чтоб быть хорошим критиком, вовсе не нужно быть поэтом, так же как для того, чтоб быть хорошим поэтом, вовсе не нужно быть критиком. Винкельман не был скульптором и не представил ни одной статуи, «если не в образец, то в оправдание своих мнений», – и тем не менее он – Винкельман, а не «Москвитянин». Что Карамзин, будучи хорошим для своего времени критиком, был вместе и таким же поэтом и писателем, – это делает ему двойную честь и славу; но нет ни малейшей нужды делать из этого примера общее правило. «Рецензент может быть автором одних рецензий, и те писать языком небрежным, неправильным», – говорит «Москвитянин». Это еще что за новость? Писать одни рецензии, а не писать вместе с ними, например, хоть рецептов, значит впасть вдвину? Да, сочинитель этой удивительной статьи должен быть человек весьма оригинальный и вместе с тем непомерно строгий! Он напоминает нам доктора Франциа, который чуть не повесил парагвайского сапожника за то, что тот не умел починить седла. Какое для нас счастие, что мы не парагвайцы: худо было бы нам!.. Касательно же того, что рецензент теперь может писать рецензии языком небрежным и неправильным, – это не новость, и дивиться тут нечему: все рецензенты, критики, поэты, словесники искони веков пользовались правом писать таким языком, каким они умеют, каким они в силах писать. Исключение остается, кажется, только за китайскими сочинителями, потому что в Китае, под опасением ста ударов бамбуком по ушам, по носу, нельзя писать, не получив на это нрава от палаты десяти тысяч церемоний. Оттого так и процветает литература Срединной империи! Во всех других странах мира это делается совсем иначе: всякий может писать как умеет. У нас тоже. Понятия о небрежном и неправильном языке условны: одному кажется так, другому иначе. «Москвитянину» язык «Отечественных записок» кажется небрежным и неправильным, а нам язык «Москвитянина» кажется еще хуже, нежели небрежным и неправильным. Вот для образчика несколько строк из «Москвитянина»: «Конечно, из всей громады мыслей и чувств, волнующих славянское племя, возникающее из праха и отряхающее вековой сон с отяжелевших вежд, из всех стремлений, переходящих в быти, наибольшее наше участие должна возбуждать жизнь единоверных сербов, связанных с нами крепче других узами православия, братской любви и сильнейшим предчувствием, что опора и надежда их самостоятельности заключается в России». Что это такое – громада мыслей и чувств? Что такое – стремления, переходящие в быти? Что такое: «главное огнище священного огня к родине» в той же статье («Письмо из Вены о славянских новостях» г-на Ригельмана, стр. 37 и 41)?.. Может быть, все это – образчики правильного, обработанного языка русского? Может быть! Не спорим – на вкус товарища нет! Выражения в статье «Голос в защиту русского языка» вроде: на сию последнюю не обнаруживают, по нашему мнению, уменья хорошо писать. Правда, г. Д. (под статьею «Москвитянина» подписана буква Д.) пишет довольно правильно; но чтоб он писал хорошо – это другой вопрос, который он решает по-своему, мы тоже по-своему, и которого настоящим решителем может быть только публика… Продолжая свои нападки на рецензента нашего времени, или – сказать прямее – на рецензента «Отечественных записок», «Москвитянин», или его сотрудник г. Д., говорит, что для него, рецензента нашего времени, нет законов, а он сам закон для всех, что он неумолим, как fatum [2] древних, изрекает свои приговоры без разысканий и доказательств, на основании собственного произвола, уверен в своей непогрешительности. Из чего все это следует? Бог весть! Из того, вероятно, что рецензент нашего времени решается «сметь свое суждение иметь», – между тем как г. Д., сколько заметно по тону статьи его, явно выдает произвол своих мнений за высшую инстанцию решения литературных вопросов.

2

рок (лат.)

Достигши своей главной цели, то есть обвинения «Отечественных записок» в разных небывалых, но тем не менее важных недостатках, «Москвитянин», или его сотрудник г. Д., переходит к своей побочной цели – к разбору рецензии «Отечественных записок» на книжку г. Васильева «Грамматические разыскания» (том XLI, «Библиографическая хроника», стр. 51–61). Он делает из нашей статьи длинные выписки, заключая каждую из них коротким замечанием собственной работы. Мы не можем и не хотим перепечатывать вновь своей статьи и потому постараемся изложить как можно короче ее содержание, подавшее повод к таким нападкам со стороны «Москвитянина», и главные пункты этих нападок.

В нашей статье было сказано,

что русский язык чрезвычайно богат, гибок и живописен для выражения простых, естественных понятий, в доказательство чего указано было на то, что в русском языке иногда для выражения разнообразных оттенков одного и того же действия существует до десяти и больше глаголов одного корня, но разных видов. Выше мимоходом было замечено, что русский язык способен к воспроизведению изящной эллинской речи. Теперь прибавим к этому, что последнее свойство из новых европейских языков, кроме русского, принадлежит только немецкому и всего менее французскому, на котором нет никакой возможности читать Гомера, как бы перевод ни был хорош. Между тем в статье нашей было сказано, что русский язык еще не развился, не обработан, грамматика его не установилась; что наш письменный и разговорный язык тяжел, книжен, беден словами и оборотами; что наше длинное местоимение который и длинные причастия, действительные и страдательные, делают нашу речь неуклюжею, растянутою, тяжелою и книжною. При этом замечено о превосходстве французского языка для легкой литературы, для писем и для разговора в обществе. Замечено, что новые европейские языки, происшедшие от латинского, получили от него богатое наследие слов, выражающих глубоко рациональные понятия, выработанные древнею цивилизациею. Это признано нами, как и прежде нас признано целым светом, за великое преимущество новейших европейских языков перед русским, который поэтому необходимо должен испещряться иностранными словами.

Вот в сущности все содержание статьи «Отечественных записок», возбудившей негодование «Москвитянина». Не понимаем что в ней оскорбительного для нашего национального чувства? После этого как же прикажете исследовать предметы науки, искусства и литературы? После этого отдать итальянскому климату преимущество пред петербургским – значит ни больше ни меньше, как таска России?.. Что русский язык – один из богатейших языков в мире, в этом нет никакого сомнения. Но при этом не должно забывать исторического развития России и быстрого оборота, произведенного в нем реформою Петра Великого. До Петра Великого русский язык вполне соответствовал нравственному состоянию Руси и был больше, чем только достаточен для выражения всего круга понятий того времени. Но с реформою Петра Великого, отворившею двери России дотоле чуждым ей понятиям, русский язык по необходимости должен был подвергнуться наводнению чужестранных слов и даже оборотов, а высшее общество по необходимости должно было предпочесть чужой язык своему родному. Теперь, когда у нас есть уже литература и когда самый язык подвергся большим изменениям, эта необходимость не существует более и для высшего общества. Но, несмотря на то, еще не близко время окончательного установления русского языка, и чем оно отдаленнее, тем больше надежды на более богатое развитие нашего языка.

Еще раз спрашиваем: что обидного в наших словах для чести русского языка или русской национальности? Может быть, наше мнение неверно, ошибочно, даже вовсе ложно? Положим, что так; но неужели право ошибаться есть чье-нибудь исключительное право? Ведь «Москвитянин», верно, не считает же себя непогрешительным? Если наше мнение о русском языке показалось ему ошибочно или ложно, он мог сделать свои замечания на наше мнение, опровергнуть его, но не должен, не вправе был приписывать нам по этому поводу намерений, которых у нас вовсе не было. К чему такая нетерпимость к чужому мнению, и в ком же? – в журнале, который беспрестанно рассуждает о добродетели, кротости, смирении, любви!..

Но взглянем на доводы «Москвитянина». Первый запрос его нам состоит в том, зачем, говоря о влиянии на русский язык наших знаменитейших светских писателей, умолчали мы о влиянии на него писателей духовных? Отвечаем: журнальная рецензия – не диссертация, не ученая книга, где предмет сочинения исчерпывается по мере возможности весь, до дна. Явится другая книжка, вроде сочинения г. Васильева, мы, разбирая ее, скажем то, чего не досказали по поводу первой; явится третья – опять найдется что сказать по ее поводу о том же предмете. Сверх того, мы были, как говорится, в своем праве, говоря о влиянии на русский язык только светских писателей, так же как всякий другой был бы в своем праве, говоря о влиянии на наш язык только духовных наших писателей. Тут все многозначительные вопросы – зачем и почему, не имеют места, и на них один ответ: потому что так хотели мы.

Второй запрос состоит в том, зачем «Отечественные записки» не показали влияния на язык нашего юридического красноречия? «Или (многознаменательно и чисто юридически замечает рецензент) эта отрасль языка у народа, имеющего гражданское устройство, так ничтожна, что не заслуживает и упоминовения?» Отвечаем на это: мы вовсе не знакомы с русским судебным красноречием, потому что, как замечает сам судия наш, произведения этого рода не напечатаны. А о том, что не напечатано, журнал не имеет права и судить. Рецензент «Отечественных записок» нисколько не сомневается, что рецензент «Москвитянина» знает все науки и что ему в особенности знаком язык юридический, как это доказывает, статья его: тем лучше для него, – ему и книги в руки!

Третий запрос: почему рецензент «Отечественных записок», говоря о Пушкине как преобразователе языка, останавливается на повести «Арап Петра Великого» и не говорит ни слова об «Истории Пугачевского бунта»? Ответ: рецензент забыл и охотно признает свою забывчивость непростительною, а третий запрос дельным.

Четвертый запрос: почему рецензент «Отечественных записок» не упоминает, например, о «Письмах русского офицера» Ф. Глинки? Ответ: оттого, что не считает их стоящими упоминовения. Может быть, рецензент «Отечественных записок» в этом случае ошибается, но «ошибки суть свойственны человеку» – errare humanum est. Почему же он не упомянул о других, действительно важных произведениях, упоминаемых ниже рецензентом «Москвитянина», – причина та, что он писал не диссертацию, а рецензию.

Что касается до стихов Кольцова, приведенных в рецензии «Отечественных записок» как пример живописности русского языка в изображении предметов природы, они действительно выражаются таким слогом, который очень естествен в произведении, написанном в духе народной поэзии.

Но вот самый страшный запрос: где рецензент «Отечественных записок» изучал русский язык – в пословицах, в песнях, в исторических актах? Потом, именно где и в чем изучал он – в своем кабинете, в бархатных сапогах, или в других каких-нибудь местах и в других сапогах? На это рецензент «Отечественных записок» имеет честь ответить рецензенту «Москвитянина», что бархатных сапогов он не носит, что русский язык изучал он больше всего в сочинениях русских писателей и в образованном обществе; с пословицами знаком; сказки и песни, собранные Киршею Даниловым, знает чуть не наизусть; читывал не без внимания и другие сборники произведений народной поэзии; к русскому народу прислушивался… Во всяком случае, с отроческих лет по страсти занимаясь русскою литературою и русским языком и лет около пятнадцати действуя на литературном поприще с такою удачею, что сам «Москвитянин» признал некоторые критические статьи его в «Отечественных записках» писанными бойким пером мастера, рецензент «Отечественных записок» думает, что в деле русской литературы и русского языка он что-нибудь знает, – может быть, не так много, как рецензент «Москвитянина», г. Д., но ведь не всем же быть генералами, то есть полководцами; для многих и офицерский чин – недостижимая высота: овому талант, овому два…