Голос зовущего
Шрифт:
Я увидел, под ногтями у нее было черно от грязи. Думаешь, приятно с таким лицом и ногтями? Как же иначе, весь век копала, полола, рыхлила, разгребала, ворошила, пахала, боронила землю, потом вдруг очутилась за полированным столом и улыбнулась мне; а знаешь, сказала, твоя мать умерла, ты же так и не выбрался с нею проститься. Как, воскликнул я в ужасе. Ну да, отозвалась та самая старушка с черным от земли лицом и ногтями, неужто не узнал? Не может быть, не может быть, кричал я, ты в городе! Потом мы с нею повезли оружие в Айзпуте, никогда вместе с матерью не возил оружие, а тут мы ехали вроде бы на базар, в ногах на
лись каменные дома. Мрачновато лоснились жестяные кровли. Влажный воздух обдувал лицо. Рядом со мною в телеге сидела мать, мы были вдвоем, свои темные волосы мать повязала платком, белым платком; а знаешь, сказала вдруг, мы победили, можешь домой возвращаться, и подхлестнула коня - ну, ну, пошевеливай, - в липовой аллее по листьям стекала роса, в серебряных водах канала купались узловатые стволы.
– Кто хотел видеть господина пристава?
IV
Для пущей важности Грегус велел привести Карлсона в свой кабинет, рядом с комнатой, где проводились допросы. За самоваром там уже сидели Михеев и другие. Одобрительными возгласами полицейские встретили Карлсона.
– На исповедь, на исповедь!
– кричал Михеев.
– Все, как на духу, расскажи господину приставу, - напутствовал Пятак.
Дверь за Карлсоном затворилась.
– Садитесь, - любезно предложил Грегус, указав на мягкое кресло. Сам сел напротив.
– Ну, - произнес пристав, ожидая, что Карлсон первым заговорит.
– Я вроде бы ничего нового сообщить не могу, - неуверенно начал Карлсон.
– Захотелось просто посоветоваться с вами, как мне быть? Вы мне не верите, а доказать свою правоту я не могу. Что же мне делать?
– Молодой человек, вы себя дали увлечь ошибочным идеям и потому оказались в столь неприятном положении. Право же, от души вам сочувствую. Быть может, у вас создалось превратное представление о методах работы сыскной полиции? Смею вас заверить, все происшедшее с вами в пятницу вечером - чистое недоразумение. Хотя я и сам, так сказать, принимал в том активное участие.
– Тут Грегус примирительно хмыкнул, а затем продолжал: Надеюсь, вы на нас не будете в обиде. Но при всем при том скажу: напрасно вы отпираетесь. Не у всех из вас такие стойкие спины и крепкие нервы. Многие не выдерживают, начинают говорить, себя обелять, других выдавать. Должно быть, догадываетесь, что о вашей деятельности в Либаве нам известно не так уж мало.
Потухшим голосом надломленного горем человека Карлсон ответил ему:
– Да, господин пристав, положение мое прямо-таки незавидное. Прошу вас вызвать из Либавы свидетелей.
Я уверен, всякий покажет в мою пользу. Они подтвердят, что я выступал на митингах. Но ведь после обнародования манифеста все только и делали, что говорили.
Если
– Аи-аи, какой философ, - заулыбался Грегус, - софист, да и только! "Ты ешь то, что купил вчера. Вчера ты купил мясо, следовательно, сегодня ешь мясо". А если я вчера еще что-то купил? Сочувствую вам, очень сочувствую и сожалею, что такой молодой человек предстанет перед военным судом. Мой вам совет - признаться, откровенно обо всем рассказать, и я помогу вам, насколько это в моих силах. Расскажите о своих рижских знакомых. Мне известно, что вы в Риге уже несколько недель. Ну, вот видите! Все о вас знаем. Знаем и то, что у вас есть чемодан, и можете на меня положиться, если в чемодане найдем оружие, листовки, я по дружбе постараюсь сделать так, чтобы это вам не напортило.
Карлсон ничего не ответил, только потупил глаза, совершенно убитый, потерянный.
– в Мне жаль, - продолжал Грегус.
– Право, жаль ваших близких, жаль седого отца, любимой матери. Думаете, они переживут смерть сына?
– Родители у меня были бедные крестьяне, - ответил Карлсон.
– Их уже нет в живых. С родными я не общаюсь, даже не знаю, есть ли у меня родные. Да и что с ними общаться, все бедняки. Были бы люди состоятельные, тогда другое дело!
– Не скажите, не скажите, - возразил Грегус, - смею вас заверить, беднякам-то как раз свойственна и любовь к ближнему. Вы же читали "Богатую родню"
Апсишу Екабса. Ну вот видите, беднякам-то и свойственна любовь к ближнему.
– Может, так было раньше, - произнес в раздумье Карлсон, - только не сейчас.
– Нужно читать хорошие книги!
– поучал Грегус.
– Художественная литература просвещает, облагораживает. Какие у вас литературные привязанности, какие книги читаете?
– Мне больше по душе классики, Шекспир, например.
– А что вы читали Шекспира?
– "Юлия Цезаря".
– А, и ты, Брут!
– воскликнул Грегус.
– "Макбета", "Ричарда Третьего".
– Похвально, похвально, бурные страсти, волевые характеры. А знаете, кто перевел на латышский эти трагедии? Адамович их перевел. Он, как и вы, начинал образование в учительской семинарии. Не горюйте, еще не все потеряно, доверьтесь мне, и я помогу вам выбраться на верную дорогу. Вы читали басни Крылова в переводе Адамовича? Сравнивали их с оригиналом? Отличный слог, прекрасное переложение, согласны со мной?
– Совершенно согласен, господин пристав.
– Благороднейшее занятие! Нести людям свет!
А вы? Торговец! Даже не торговец, выдаете себя за торговца! Молоды вы и зелены. Моего коллегу пытались обвести вокруг пальца. А он стреляный воробей. Чтобы льном торговать, нужны капиталы, а у вас какой капитал?
– Капитала никакого, я разорен.
– Разорен! И все же интересно, что бы вы стали делать, отпусти мы вас на свободу?
– Я бы поселился в Риге, - ответил Карлсон, разом распрямившись, просветлев лицом, - поселился бы в Риге, поступил бы на службу. Делопроизводителем в какую-нибудь канцелярию.