Голос. Сборник рассказов
Шрифт:
Остальные: подсушенные махровым полотенцем и спасённые, поселились на моей даче и готовились к своему первому концерту.
Первым, конечно, выпросил своё выступление клавесин. Долго молчавший и однообразный он, употребил всю толику моего терпения. Как всякое, не способное к особому творчеству создание, за неимение множества функций, но с огромным желанием дошипел до конца придворные мелодии. Рычажок звукоснимателя дошёл до середины, и автоматика звучным щелчком остановила проигрыватель.
– Теперь стихи, – пресыщенный звуками эпохи возрождения, я вставлял на округлый штырёк нестандартную пластинку. Она каталась по его толстой железной лысинке и не хотела одеваться. Пришлось лезвием, лязгнувших в руках ножниц,
Снова шепелявое вступление и,…кажется, я пытался покрошить лук тупым ножом на деревянной подкладке… .
Что я мог там услышать? Старые, пожелтевшие в несгораемых рукописях строки, которые на магазинных полках «никто не брал и не берёт». Да что можно услышать из этого хриплого динамика, обезображенного монофоническим ламповым звучанием прошлого века? Кто вообще решится услышать голос «из-под земли»?
На плитке уже кипел суп, за крестообразным окошком на солнечной скамейке кошка усердно вылизывала котёнка, дальше под кустами красной смородины, яркими конусами свисающей до травы, расположились куры. Грязно-белый петух, лёжа на боку, вытянул веером крыло вдоль жёлтой трёхпалой ноги. У следующего куста вечно голодные дрозды воровали ягоду, маскируясь под круглыми мясисто-зелёными листьями бадана.
Я дослушал стихотворения до конца и чуть не присел мимо табурета.
Мне вдруг открылась вся тщета нашего положения, вся бесполезность и безропотность наших стремлений. Неизбежность смерти с особой ясностью коснулась запретных ещё струн, и в то же время часть меня, помешивавшая овощной бульон в кастрюльке, продолжала радоваться свету и близкому вечеру, и ягодному пирогу, томившемуся в печи.
Это моё неожиданное раздвоение остановило часть меня, повернуло стрелки времени вспять, и я увидел подобных себе. В том далёком времени, которого уже нет, и никогда не будет. Одинокая сопричастность, воспоминания на уровне интуиции, сверкнули внутри меня этим голосом, зовом к своим. И я сдался товарищи и господа, сдался. И то автоматическое проявление меня в реальном мире, откуда постепенно на цыпочках, ушла и вторая моя половина, так и не закончив приготовление ужина, теперь является лишь тенью добропорядочного налогоплательщика, который не может сам заполнить ни одну предлагаемую декларацию.
Наверняка в тот жаркий день в Коктебеле, среди полотняных штанов и белых платьев, среди широкополых шляп и плетёной мебели, мои друзья, мои герои, за бутылочкой крымского портвейна разноголосо шутили о будущем. И одна из них, сохраняя только что услышанное, дружеское, в тени увитой виноградом беседки, решила записать на обороте круглой шляпной коробки послание для меня, что сегодня вынырнуло из круглой вращающейся пластинки, – заставило вспомнить.
Внутри себя, я готов пережить: период застоя, террор, мировую войну, две революции, эмиграцию, – лишь бы услышать ваши голоса друзья мои. Я бы отдал сегодняшние дни просто так или как принято у торгашей за мелкую монету, чтобы считалось, что эта собственность перешла к тебе не задаром. Да я уже практически это сделал, осталось совсем немного, я почти у цели…
Так и просидел: в одной руке сжимал державой луковицу, в другой скипетром тупой хозяйственный нож, онемев и оцепенев от голоса, вдруг соединившимся с моим внутренним звучанием. Постепенно ещё живая моя часть потребовала еды и ворчание про себя, наполненное ожившими образами и смыслами, было заглушено бульканьем из кастрюльки, гудением неутомимого трансформатора в проигрывателе, хлопаньем крыльев за окном.
Солнце, уходящее ко сну, заглянуло напоследок в мою растерявшуюся от неожиданности кухню, и обдало меня застывшего и смущённого вечной золотой пылью.
2011 г.
Диво
Как одиноки и
Соседей оказалось немного. Да и те, что доживали здесь свой отмеренный век, были выходцами из другого, параллельного с нашей цивилизацией мира. Когда бабка Матрёна доила свою единственную здесь корову Берёзку, за парным молоком к ней приходили все местные жители. Дед Матвей в застиранных до белизны штанах, в холщёвой старомодной косоворотке, подпоясанный сальной почерневшей бечевой (лаптей только не хватает), сидел на лавочке, ожидая своей законной кринки и, растирая босой пяткой серебристую пылюку на земле, отвечал мне:
– Нету здеся никакой особливой дичи,…повывелася вся…было дело и кабан, и лось жировали, от волков по избам пряталися, а тепереча сгинуло всё. Ты, мил человек, коль за грибам соберёсся, правее иди …слева-то деревенька Калиновка заброшена, одна нечисть там обитат, да болото за ней…трясина, провалишься – поминай, как звали. Люди из-за этого оттудова и ушли, боялиса чего-то болота, и дорога уже в глухомань эту стернёй поросла. Не ходи туда, – заплутаешь тока, а то и того хуже.
Какое-то достаточно продолжительное время я действительно обходил с корзинкой это место. Что толку по болоту-то шариться и грибов не наберёшь и вымокнешь весь. Нравились мне леса просторные, чтобы каждый кустик, каждое деревце отдельно стояло. В мураве шелковистой: то беленьких выводок, то серых дорожку отыщешь и солнечно так, – весело как-то на душе. Но задумали мы однажды с подругой моей – Олей, в лесу любовь покрутить, а заодно и тихой охотой побаловаться. Может ягода какая попадётся или листа брусничного для чая надрать, ну разнообразить жизнь свою душную, городскую. Только у радости глаза близко глядят, а дальше собственного носа ничего не видят. Увлеклись мы солнечным деньком, грибов уже по пол корзинки насобирали и обед, что с собой взяли, слопали с удовольствием. На воздухе то оно, аппетит хороший разыгрался. Так понравилось моей чувствительной барышне это путешествие, что не заметили мы, как оказались в местах мне неизвестных. Ольга ничего не замечала, поскольку полагалась на меня, как на знатока здешних красот. А я снаружи старался не подавать виду. Это только внутри себя я давно начал бить тревогу. Светило как назло пропало, небо заволокло дымными кучами. Ориентиры мои остались далеко позади и потерялись там. Лес становился всё гуще, живописных полянок всё меньше. Крапива да чепыжи теперь заслоняли наш путь. Мы уже перестали безудержно целоваться в каждом симпатичном месте, и только шли, и шли, – даже прилично подустали.
Ещё через час стало всё понятно, и мы опустились на ржавые елочные иголки, потому что дальше идти было некуда и видимо уже незачем. Огромные ели сразу обступили нас со всех сторон, гулкая тревожная тишина повисла в застывшем воздухе.
Попробовал я сориентироваться по лишайникам на стволах деревьев, но они как назло были абсолютно с разных сторон и всё равно, куда идти было не понятно. Тогда я послушал себя, нащупав внутри некую дрожащую стрелку внутреннего компаса, решил ей довериться.
Через весьма долгое и мучительно-молчаливое время лазания по буреломам, лес, наконец, сжалился над нами и решил расступиться, но сильно мы не обрадовались. Перед нами, утыканное кривыми тонкими берёзками простиралось изумрудно-салатное в лёгкую кочку пространство болота, которое почти на горизонте снова упиралось в чёрную стену леса. Я вспомнил деда Матвея и понял, что стрелка вела меня правильно, там, – за болотом и будет направление на заброшенную Калиновку и нашу деревню.
Как быть нам теперь?