Голоса на обочине
Шрифт:
Что оказалось-то?
Когда стало совсем нечего есть, они съели умершую у них квартирантку из Грачёвки, кажется, Ручникова фамилия её была. Когда съели, дядька Илья послал свою бабу в совет, чтобы она, значит, сказала, что едят человечье мясо. Сделал так, чтобы его двух ребятишек приписали к общественной столовой. Увезли дядьку Илью в Самару.
Очень он просил дать ему хоть какую-нибудь работу. Говорил, везите хоть куда, только чтоб можно капельку какую заработать детишкам из еды. Он умел работать.
У него ещё в 20-м году было крепкое хозяйство: пять лошадей, три коровы,
Когда я возвращался домой, решил сходить к нашей родственнице Агафье. Она на дальнем конце улицы жила.
Иду, значит, к Агафье и оглядываюсь. Боязно. Она малость чокнутая была. И это ещё… двусбруйная, то есть ну… и баба, и мужик – так говорили.
Я её у нас в доме раза два видел. Лицо мужичье, а так навроде женщина… Её больше Агафоном звали, промеж собой-то.
Иду по переулку как могу. А пороша выпала. Светло так! И никаких следов на снегу.
Ну, ладно, думаю, кошек и собак поели. Но люди-то должны остаться, хоть сколько-то… Неужто никого?..
…Я ещё в сенях насторожился. Запах…
А как открыл дверь: дух мясных щей волной ударил в ноздри.
Смотрю, в печке огонёк сверкает. Агафья с ухватом стоит.
– Проходи, проходи, сродничек! Давненько тебя не видела. С чем пожаловал, Ванечка?
Разговорчивая такая…
Она спрашивает, а я молчу. Одно на уме: «Откуда у неё мясо?
Неужто она?..»
Не знаю, что делать! Говорить с ней или удрать сразу. Страх обуял…
– Вот сейчас щец налью, тогда и расскажешь.
И достаёт хозяйка глиняную чашку с отбитыми краями, тёмную такую.
Я еле выдавливаю из себя, не подходя к столу:
– Настя родила и скончалась. Теперича девочка её померла.
Племянница моя. Похоронить бы надо.
– Похоронить? – быстро переспрашивает Агафья. И поворачивается ко мне всем лицом. Глаза у неё пустые. Ничего, рона, в них нет, прозрачные…
– Привези её мне, – говорит.
– Зачем? – вырвалось у меня.
Ни с того, ни с чего лицо её, не лицо, а небритый гаденький урыльник с редкими чёрными усами, затряслось в едком мне смехе:
– Затем, что ребятёнки вкуснее. Уж я-то знаю!.. Скажет тожа: похоронить, – пустые её глаза, обращённые в меня, её мерзкий дребезжащий голос лишили меня последних сил.
Я попятился в сенцы и вывалился на улицу.
Не помню, как пришёл домой.
…Потом-то у тех, кто переступил черту, вроде Агафьи, лица, я заметил, становились, как у неё, – урыльниками. Да и жили они опосля совсем недолго… Хотя и голод уже малость отступил.
…Решил я отвезти девочку на салазках в этот покойницкий амбар, где и Настёна. Недалеко совсем.
…Привёз кое-как. Замка на двери нет. Взобрался на порог.
Что я увидел?.. Трупы лежали и штабелями, как дрова, и… как попало.
Сеструху я нашёл быстро. Она распласталась вдоль бревенчатой стены. С левой ноги её, начиная от бедра, кусками была срезана вся мякоть. Отсечены обе груди. Многие были искалечены, не токмо она…
Как я тогда не сошёл с ума, не ведаю.
…Чтобы девочку
Голова соображала тупо. Когда, шатаясь из стороны в сторону, шёл домой, дал себе слово, что обязательно доживу до весны и захороню Настёну с дочкой у нас в огороде. На виду, чтобы, значит, не раскопали…
Эта вот задача, которую я себе определил, может, и помогла мне выжить тогда.
…Пришла весна 22-го года. Сиреневые почки за огородом набухли, вот-вот распустятся…
Народ иссох за зиму. Кто как, кто на четвереньках, стали выползать на полянки. Ели любую зелень, любую травку, которая попадалась…
Некоторые тут же, померев, валялись.
…Я, как мог, поволокся к амбару. Два раза падал, лежал подолгу. Набравшись сил, вставал и снова колтыхал.
…Трупов в амбаре было уже меньше, чем зимой. Растащили.
Настёна лежала теперь в углу, ближе к выходу. Видать, собирались утащить, дак не успели. У неё не было правой ноги совсем.
Девочку я не нашёл, как ни старался…
…Тут вскоре тех, которые в амбаре уцелели, власти захоронили. И Настёну тожа. По улицам собирали тех, которые из-под снега, значит…
Девочку-то я тогда не назвал никак. Теперь вот, когда поминаю в церкви всех, кого знал, её без имени называю… Просто девочкой.
Хоронили из амбара прямо на наших задах, где эти самые кусты сирени, которые когда-то укрыли меня.
И сейчас эта сирень на своём месте. Последний раз я там лет десять назад был. Удивительное дело: чахленькая эта сирень жива, цветёт себе. А стольких людей, когда-то розовощёких, рослых, деловых, разных, не стало. Как ветром выдуло, унесло. Теперь всех уж и не вспомнить.
…Как так случилось, что живу я более уже девяноста лет? На каких таких дрожжах?
Те, кто народился потом в нашей деревне и живут теперь, в большинстве не ведают, что там случилось… И мало интересуются.
И надо ли знать, как всё было?
Но ты вот спросил.
…Мыслимо ли, чтобы такое случилось ещё?
Озорник
Хочешь, я тебе одну маленькую историю расскажу? Хочешь?
Всё равно скучно сидеть в этом аквариуме. Не скоро дождёшься своей очереди. Я потихоньку, чтобы этих старушек болезных не разбудить. Не думал, что по поликлиникам буду бегать. Было это давно, ещё в первые годы перестройки, когда я работал директором большого завода. Тогда ещё завод был крепок. Итак, провожу я приём по личным вопросам. Он у меня по понедельникам два раза в месяц был: так легче этот страстной день переносить. И вот, когда я уже плохо начинаю соображать, разбив всё своё терпение о бесконечные жалобы, просьбы, неувязки в личной жизни, разбив о собственную неспособность помочь человеку – ведь идут со всем, что наболело, – под конец приёма, уже в седьмом часу вечера, заходит мой старый знакомый Михаил Галкин. Да ты его знаешь, помнишь! Он на моё пятидесятилетие тогда огромный астраханский арбуз принёс.