Голоса на обочине
Шрифт:
Белый теплоход
Захотелось глотнуть чистого кислорода, и я нырнул с городской самарской улицы в художественный салон, что на Молодогвардейской. Не успел в зале сделать и трёх шагов, как передо мной возник человек:
– Ба! Вот уж не ожидал! Сколько не виделись!
Смотрю с удивлением на говорящего. Невысокого роста, опрятно, хорошо одет… Вот лицо… Лицо бомжа… опухшее, щетинистое, выцветшие глаза…
– Ты не гляди: я завязал с прошлым. У меня теперь дел невпроворот! А ты? Твои вещи здесь есть? Я ценил тебя. И очень…
Он
– Я не занимаюсь…
Не даёт договорить. Происходящее похоже на какую-то интермедию. Или розыгрыш…
– Знаю, знаю! Мне говорили, что ты забросил всё… Но какие были наши фотовыставки! Помнишь: одна за другой! В Нижнем Новгороде?! В Саранске!!!
Слава Богу, думаю, хоть кое-что прояснилось. Оказывается, он и я – фотохудожники. А он как будто чем-то только что подзаряжён, не стоит на месте. Ходит вокруг меня. И по-свойски мне:
– Ничего, Борис, я это тоже перенёс, пережил! Творческий спад, запой… известно всё…
«…Меня он называет Борисом, а мне и спросить, как его имя, уже как бы неудобно», – неуклюже соображаю про себя.
А он вводит меня в курс дела:
– Ты помнишь, – он называет какую-то фамилию, я не расслышал, скороговоркой, как если бы мы все были давними корешами, – он же у меня в Ширяево последние два года жил. Сначала я его козьим молоком отпаивал. У матери моей коза была. Ну и… кормили его. У него же ничего не было. И он как бы никто. Эти мастодонты из Союза художников близко его к себе не подпускали.
И тут началось. С год он работал неистово. Набросился на работу, как с цепи! Не по-человечески. Только спал, остальное время писал. И этого… ни грамма. Я ему только овощи таскал, молоко. Мясо совсем не ел. Всё у нас заставил в пятистеннике картинами.
…А потом враз уехал. В конце 90-х в Германию, а после оказался в Австралии. Картины забрал с собой.
И хоп! В Австралии стал самым известным художником. Выставки, репродукции… Разбогател! Он мне писал об этом, а я не верил… Как поверишь?
Я слушаю худого, с вывернутой вовнутрь левой рукой человека и нахожусь в смятении: что всё-таки это – розыгрыш, блажь? И почему со мной? Но отойти от говорящего не могу. Доверительный тон, наше, по его мнению, общее прошлое к чему-то меня обязывают…
А его захлёстывает случившееся:
– …Но годы… И эта жизнь его, когда бедствовал… Короче, не стало полтора года назад Анатолия. А родственников у него почти нет… Опять: хоп! Оставил мне по завещанию наследство – три миллиона евро и двадцать картин. Таким оказался Анатолий! А мне уже и деньги не нужны. Чувствую: недолговечен я… Куда их? Туда, где все будем, даже ржавого гвоздя не возьмёшь. Ну, съездил в Сидней этот, где он жил. Голубые горы. Пляж Менли. Всё замечательно! Но у меня другое. Сколько мне осталось жить? Ну, не более пяти лет… Из них около года понадобилось, чтобы с наследством всё оформить. Тягомотина!
…Я слушаю сказочника, как я его про себя назвал, и жду, чем всё это кончится. И не хочется, чтобы сказка разрушилась, как песочный замок… И… ну, есть же границы фантазии?
– Как-то с пользой надо бы
– А я распоряжусь! – отвечает. – Хочу успеть (если заслужил), успеть построить на эти деньги в селе Ширяево детский дом. И купить для дома белый теплоход. Волга-то, вот она, рядом… Пусть ребятишки радуются!
Этими последними словами он меня совсем обезоружил. И покорил! Стало совестно за моё неверие.
– А почему обязательно белый? – глуповато уточняю услышанное.
– Так хочется! С детства мечтал плавать на таком по Волге капитаном. Да, видишь, рука у меня после перелома какая… Ты же знаешь эту мою историю.
Взгляд его остановился на мне. Пронизывающий такой… После некоторой паузы сказал убито:
– Но время! Время летит! Успеть надо сделать что-то настоящее! Ты же хорошо маслом писал когда-то. Что фотография?!! Вот! – он разжал поднятый до уровня своего подбородка кулак: – Время, как вода сквозь пальцы! Время пожрёт всё! Помнишь Державина? «Река времён в своём теченье // Уносит все дела людей…» А искусство вечно!
Смолк. Передохнул. И призывно уже:
– Напиши холст «Время и мы». Чтоб много было белого и голубого! Это тебе будет не «Чёрный квадрат» Малевича! Это сосем другое!.. Ты смог бы!
…Когда он ушёл, я спросил работника салона, сидящего за столом у компьютера:
– Кто это?
– А что?
– Да, чумовой какой-то. Так мне показалось.
– Не знай какой, но он заказал для одной из школ в подарок три картины, каждая более пяти тысяч стоит. Сказал, завтра приедут – заберут. Вон в сторонке стоят, оплаченные…
– А можно фамилию его узнать?
– К чему вам? – холодновато отреагировал работник.
– Ну так! Загляните в базу данных, – я кивнул на компьютер.
И получил своё:
– Зачем это? Он сказал, чтоб было всё конфиденциально.
И кто вы такой?..
Сиреневые колокольчики
Я тогда уже пятый год вдовой жила. Сыновей попереженила давно. Разъехались они. Живу одна, шестой десяток пошёл…
Всё бы ничего, но дом на отшибе в посёлке. Боязно порой одной-то.
И по хозяйству без мужика не так ладно всё, как могло быть… Вот меня и познакомил с Леонтием муж моей двоюродной сестры Миша. В детском садике, где я когда-то нянечкой работала, они оба стихи читали ребятишкам. Сошлись мы с Леонтием. Я с самого начала условие поставила: только не пить! Не хочу на старости в пьянке жить. Леонтий условие принял.
Старательным таким Леонтий-то оказался. Перед домом у калитки площадочку вымостил. Осенью все яблони обрезал, какие старые очень – совсем спилил. И в доме светлей стало, и во дворе. И так порядок постоянно наводил во всём. Чистюля. Каждый вечер, как спать лечь, ноги обязательно моет. Иной раз, если в доме моль увидит, не успокоится, пока не прихлопнет. Но временами срывался и запивал. Замыкало что-то в нём. Плакал пьяный. Мало совсем о себе рассказывал. «Нечего, – говорил, – вспомнить. А как что вспомнишь, голова болеть начинает…»