Голоса роман-пьеса
Шрифт:
Я.Мое сознание было раздвоено. Я часто представлял в мальчишеских грезах, как врываюсь в Кремль во главе разъяренной толпы, что-то вроде штурма Зимнего в киноверсии Эйзенштейна. Сталин стоит на коленях. Я его арестовываю. Но портрет Сталина висел у меня над кроватью. Я переживал, что не могу сделать такую же прическу. А когда траурно завыли гудки, вышел на улицу, надев пионерский галстук, и замер в приветственном салюте, хотя отчетливо понимал, что кого-то обманываю. Кого? Ведь вокруг не было никого, кроме собаки Весты. Во время салюта она весьма непочтительно присела возле забора и сделала все, что хотела. Меня не покидает ощущение, что нарочно.
Веста.Я,
Я.Веста — собака совсем необычная. Ночью она тайно прокрадывалась ко мне в кровать. Голову прижимала к подушке боком и, обхватив меня лапами, сладко засыпала. Так мы и спали в обнимку. Однако, заслышав шорох приближающихся шагов, Веста с грохотом спрыгивала с кровати и как ни в чем не бывало сворачивалась калачиком на подстилке.
Вовка.Надо же, продать такую собаку!
Я.Работорговцы! Веста! Веста-Веста- Веста-Веста... Не откликается, и уже не прибежит, и не откликнется никогда. А, может, все же...
В этот миг на сцену врывается Веста, бросается мне на грудь, облизывает лицо, закидывает лапы на плечи.
Боже мой! Веста! Веста! Но ведь я уже взрослый. Каким образом ты дотягиваешься передними лапами до моих плеч, как будто я мальчик и мне всего 11 лет? Ведь на самом деле ты совсем не такая большая, как мне казалось. Или в вечности размеры не имеют значения? А воспоминание — это вечность. А что, если вызвать Марию Федоровну? Бабушка Маня!..
Мария Федоровна.Ну вот! Это другое дело, а то так обидел меня. Какая я тебе Мария Федоровна, я бабушка твоя, хоть и двоюродная, а все равно родная.
Я.Бабушка Маня, бабушка Маня! Родная, родная...
Мария Федоровна.Я здесь знаешь, чем занимаюсь? Все время вышиваю бабочек гладью, как в лагере. Только теперь не за пайку, а для души. Я их вышиваю, а они тотчас оживают и улетают. Ты заметил, как много бабочек прилетало к тебе этим летом? А еще я тут на днях перечитывала "Тарусские страницы". Здесь все как-то по-другому читается. И знаешь, кое-что совсем неплохо. Можно перечитывать вечно. Особенно Паустовского, а эту новую поэзию я так и не поняла. "Богатый нищий жрет мороженое..." Что это значит? И как это грубо — "жрет". А ты знаешь, я здесь храню твое раннее стихотворение, оно у меня здесь на бумажке записано. Видишь, я и здесь без очков читаю, а мне уже не 83, а, страшно сказать, 110.
Скачут водяные паяцы
скачут по тротуару
дождик теплыми пальцами
гладит аллеи старые...
(Удаляется.)
Я.Бабушка Маня, бабушка Маня! Куда же вы?
Мария Федоровна.Ско-о-о-о-ро встре-е-е-етимся.
Надежда Владимировна.Ты приляг, поспи. Тебя нельзя так волноваться. Я достала для тебя теплое белье. Здесь его сколько угодно, а у вас по-прежнему нет. Я знаю, в моей комнате на Вахтангова, это теперь Николо-Песковский переулок, какая-то фирма. Я увидела кондиционеры на обоих окнах и даже заходить не стала, чтобы не расстраиваться. Мы здесь с Алешей вместе. Он уже опять не пьет и все время перечитывает то Некрасова, то Есенина. Я говорю, да почитай ты что-нибудь еще. У нас тут, как теперь у вас, книг любых завались. Первое время он все читал мемуары маршала Жукова без купюр, а потом все отбросил. Сказал: "Ну их всех", — и читает только Есенина и Некрасова.
Алексей Евгеньевич.
Пиши: в деревне Глупово
Яким Нагой живет.
Он до смерти работает,
до полусмерти пьет.
Это про меня. А вот это про вас теперь:
Порвалась цепь железная,
порвалась и ударила
одним концом по барину,
другим по мужику.
Справедливости не ищи. Теперь у вас чего только нет. Водки любой залейся, рыбки соленой навалом. У нас с этим строго. А у тебя не застоялась в шкафу бутылочка? Плесни мне рюмочку. И вот этой янтарной, солененькой, не знаю, как она у вас называется. При мне ее вовсе не было.
Надежда Владимировна.Алеша, пойдем. Ты опять за старое. Косте теперь тоже нельзя пить, у него тоже давление. Да, да, ведь ему уже 60. Ты дожил только до 59. В то время не было лекарств от давления. Пойдем, Алешенька. После все встретимся и наговоримся. Сыночка, я здесь в театре опять работаю и не костюмером, а на выходных ролях. "Кушать подано!" Какое счастье. Береги себя и еще зайди, пожалуйста, в музей Лермонтова, где я работала смотрителем. Скажи им, что Михаил Юрьевич всем велел кланяться и благодарит, что дом сохранили. И пусть не пугаются, когда он по ночам приходит, и половицы скрипят. Что-то я еще хотела сказать... А, да, я здесь, представь себе, встретила Льва Толстого и прямо так и спросила: "Как же вы могли все бросить, уйти из дома, оставить всех?" Он не обиделся, только улыбнулся в бороду, как дедушка Федор Сергеевич, и сказал: "Эх, Надюшка, Надюшка". А, может, это и был Федор Сергеевич. Здесь так все смешано, ты даже не представляешь. И еще тебе Владимир Владимирович велел привет передать, и Велимир твой Хлебников, они и здесь все спорят и что-то выясняют, но к тебе очень хорошо относятся. Пожалуйста, надень при мне теплое белье, чтобы я была спокойна, что ты тут не мерзнешь...
Александр Лазаревич.Даже на том свете она тебя балует. Не то что я... Помнишь, я все просил: "Мама, выроди меня обратно". Так вот, эта просьба моя исполнена. А ты знаешь, моя "Золушка" тут идет без малейших изменений, с полным аншлагом. И ты там играешь гнома, даришь Золушке башмачки. Вот говори тебе: "В театр только через мой труп". Так оно и получилось. А Ольга Сергеевна здесь встретилась со своим Владским, и, знаешь, она осталась и со мной, и с ним. Здесь это возможно, хотя и редко. А Надюшка осталась со своим пропойцей Алексеем Евгеньевичем. Она у меня в театре играет служанок и очень счастлива, а на земле какие были скандалы, что роль не главная... наука умеет много гитик... ты себе думаешь, а оно себе думает...