Голова (Империя - 3)
Шрифт:
Лишь спустившись с лестницы, Терра заметил, что у него перед глазами туман. Он не разглядел времени на больших часах. Снова, как некогда! Рано он похвалялся, что закален против всего. "Такие вопиющие безобразия, к сожалению, не скоро перестанут волновать меня. Ради кого я трудился? Ради этого любезного ничтожества! Ради него заставил себя быть тем, чем я стал!" Громко застонав, он скорчился, как от боли, на сидении своего автомобиля. Тут они попали в затор, и какая-то дама удивленно заглянула в автомобиль. Терра вздрогнул: Алиса! Нет, опять ошибка; но ей он еще себя покажет, теперь всему конец. "Удалиться от мира и заготовлять бомбы - единственное, что мне осталось!.. Впрочем, нет! Надо съездить в Париж. Сделать самую
Дочери Ланна, ожидавшей его, он написал отказ - отказ навсегда. Вечером он уехал.
На следующий вечер он вышел из своей гостиницы в Париже и отправился пешком в один дом, о котором неоднократно слышал. Дом средней руки; привратница указала квартиру, которую он искал. Ему отворили; он спросил того, с кем желал переговорить. Еще нет дома? Но его, хоть он и был чужим, провели в комнату, зажгли и поставили на письменный стол рабочую лампу. Посетитель остался один.
Он сидел сперва в зеленоватом свете лампы, кругом была темнота. Лампа начала коптить; он встал, чтобы подкрутить фитиль, сделал несколько шагов вдоль книжных полок. Остановился на полдороге, обхватил голову руками. Огляделся, опомнился, вернулся на прежнее место под лампой. Некоторое время сидел в раздумье, потом снова принялся метаться. Он ждал, не замечая, что проходят часы.
Дверь распахнулась настежь, когда он как раз стоял в самом темном углу. Не успел он овладеть собой, как вошедший миновал его{475} и склонился у письменного стола над корреспонденцией. Широкая спина, широкий затылок, борода по краю разрумянившейся щеки отливает серебром. Хозяин комнаты резко повернулся: он услышал позади чье-то тяжелое дыхание.
– Я ужасно смущен, - сказал чей-то голос.
– Теперь мне остается сделать вид, что не вы меня, а я вас застал врасплох.
Когда гость шагнул к столу и поклонился, только лицо его попало в световой круг.
– Вы немец?
– спросил хозяин комнаты. И нерешительно: - Пастор?
– Я предпочитаю не говорить, кто я, - пробормотал посетитель.
– Тогда бы вы мне окончательно не поверили. А очень важно, чтобы вы поверили мне. Последние слова были сказаны громким и резким голосом.
– Говорите, пожалуйста!
– деловито произнес хозяин; взяв из рук гостя протянутую ему бумагу, он обследовал ее под лампой: - Фотокопия? Как прикажете это понимать? Мне столько всего приносят!
– Он приподнял плечи и руки одновременно. Широкое туловище, словно высеченное из одного куска. Широкое лицо с широким носом, львиный разрез глаз, брови наискось к выпуклому лбу. Что он говорит? Недоверие? Мелко для такой физиономии. Ирония сильнейшего выражалась в ней, единственная угроза, до которой снисходит высший разум.
Гость сделал новую попытку.
– Вспомните, что после дела Дрейфуса настроение у вас тут не в пользу войны. Вполне естественно, что международный концерн военных снаряжений принимает свои меры.
– Вполне. Но ему это не удастся.
– Бросив повторный взгляд на сфотографированный документ, он стремительно шагнул к гостю.
– Вы сами тоже это подписали, так ведь?
Тут гость отпрянул в темноту.
Мягче, с теплотой в голосе:
– Я не собираюсь вас разоблачать, я не против вас. Садитесь!
– Сам он тоже сел. И снова с теплотой в голосе: - Дело Дрейфуса просветило слишком много умов. А у вас разве нет? Ведь и вы волновались и боролись вместе с нами! Не напрасно потоки разума и гуманности омыли души и умы. Примирение!
Протянув руки, он откинулся всем своим корпусом в распахнутом мешковатом сюртуке, и лицо оказалось в световом круге.
Гость из полумрака:
– Непримиримые сильнее.
– Единодушный протест рабочих партий воспрепятствует войне!
– Я этому не верю. Ваша сфера - политика, где каждый говорит о своих чаяниях. Моя сфера - промышленность, где говорят
– Пока я существую - нет!
Молчание. Так же уверен в себе был в Берлине тот, другой.
Освещенная голова отодвинулась, стул был теперь повернут боком.
– Если же ваши друзья так этого жаждут, они добьются войны, но такой, какую им уже не удастся повторить, - войны, из которой мы вернемся с миром для всего мира и с претворенным в жизнь социализмом.
– Иллюзии!
– сказал резкий голос.
– Надо держать их под страхом!
– трезво ответил хозяин и тут же вдохновенно: - Надо верить в это.
– Голос нарастал, говоривший оттолкнул стул.
– Надо это осуществлять! Что такое социализм? Идеал. Его можно осуществить лишь на основе реальней действительности. У нас хватит силы осуществить его.
– Все это он говорил, шагая между камином и столом, с мимикой, как для зрителей, полной блеска и выразительности, но без излишней аффектации.
– Что такое пацифизм? Идеал. Осуществление его - это компромисс между миролюбивым разумом и человеческой природой, которая не стала еще миролюбивой. Лишь социализм умиротворит ее...
Выразительные жесты, отгонявшие возможные сомнения, большая гибкость, подчеркнутая решимость, над которой преобладает воля к жизни, - все это величественно и вместе с тем со всей присущей человеку слабостью демонстрировалось на воображаемой трибуне. Наконец оратор сел с достоинством, как под гул оваций.
– Благодарю вас, - начал его слушатель.
– Вы показали мне религиозное отношение к миру. Я же знаю только таких интеллигентов, которым чуждо это отношение. Вам не понять, как безотрадна жизнь, в которой процветают им подобные.
– Так не будьте же глупцами! У вас те же враги, что и у нас. Добру у вас грозят те же самые опасности, почему вы малодушествуете?.. Я и сам знаю, - тут у льва сделалось лукавое выражение, - что у вас на переднем плане всемогущий пангерманский союз, в то время как у нас - Лига прав человека. Внешняя разница налицо. Но за ней все одинаковое. Только здесь враг действует исподтишка, защитники зла не показывают своего лица.
– А что, если есть страна, где всякое другое лицо должно скрываться? Если защитники добра обречены действовать под покровом темноты всю жизнь? Голос гостя был полон отчаяния; но тот, кто слушал его, повернулся всем своим мощным туловищем и приказал ему умолкнуть, ибо в нем говорит преступная слабость.
– Почему вы слабы, скажите, почему? Как может здравомыслящее большинство спокойно относиться к тому, что его страна изолируется, словно зачумленная, - не в силу вражды, а в силу контраста между кастовым произволом и общеевропейской демократией?
В его голосе звучал уже гнев, он сам распалял себя.
– Сейчас в Гааге ваше правительство побило рекорд бесцеремонности в Европе. У нас по крайней мере умеют лицемерить. Существует негласный сговор проявлять на мирных конференциях добрую волю, хотя на деле это не приводит ни к чему. Но ваше правительство окончательно зарвалось. Оно доставляет другим бесплатное развлечение, голосуя даже против третейского суда. Однако предел всего - ваша система заложников!
– Тут, подхлестнутый гневом, он вскочил и стоял, облокотясь о кресло.
– Если вы начнете войну с Англией, вам угодно вести ее на французской земле, независимо от того, примкнем мы или нет. Франция будет у вас заложницей. Вы способны вывести из терпения даже меня!
– Другим тоном: - А я предпочитаю бороться с внутренним врагом, с нашими поджигателями войны, которым ничего не жаль, лишь бы заставить говорить о себе. Пока я существую, они бесславно прячутся в тени. Пусть себе интригуют там в пользу войны, меж тем как открыто торжествует мир. Нас озаряет свет дня, нас одних!
– То было самоупоение, глухое ко всему, кроме себя.