Голова (Империя - 3)
Шрифт:
Вдруг все стихло, стих поющий в нем голос, потому что шум прекратился. Только дождь да ручей; крестьяне внизу невнятно шушукались, хихикали в кулак. Потом крадущиеся шаги, и скрипнула дверь. Стук подбитых гвоздями башмаков заглох, но потом лестница застонала под ними. Крадущиеся шаги приближались; лишь перед комнатой приезжих они остановились. Перешептыванье, долгое, трусливое подталкивание друг друга - и под конец рывок. Терра давным-давно повернул ключ.
Опять шушукание, попытки стали смелее, многократное щелкание дверной ручкой, сопровождаемое
– Этого только не хватало!
– с горечью произнесла она.
Он успокоил ее.
– Мы с ними справимся.
– Ты?
– спросила она с оттенком презрения.
– Меня никто не знает по-настоящему, - заявил он, встал и стащил со второй постели простыню. Он спрятал свечу за печку, так что остались одни световые полосы на полу. Над световыми полосами, как над раскаленными колосниками, в темноте парило что-то белое. Фигура без лица, но два угля горели у нее вместо глаз, и она издавала стоны. Дверь распахнулась, и перед пьяной оравой предстала фигура, горящая, стонущая, колеблющаяся, как от согретого воздуха.
Секунда немого ужаса, потом бегство, тела скатывались, сползали, каждый бормотал молитвы, какие ему пришли на ум. С проклятиями топотала по лестнице бегущая орава, что-то у кого-то сломалось, пострадавший громко взвыл. Его подняли; хромая, он поплелся за теми, кто уже мчался в мокрую и пустынную темень... Все кончилось, дом опустел, снаружи только дождь да ручей. Терра достал свечу из-за печки.
Леа видела, как он скинул простыню. Папиросы, которые он бросил, прожгли в ней две дыры.
– Отлично, - сказала она деловито и вновь опустилась на подушки.
И брат не удостоил ни единым словом случайную помеху, он молча сел на свое место возле сестры, а она долго, задумчиво смотрела на него.
– Я слышала тебя, - сказала она тихо и внятно.
Он вспомнил, испугался.
Она показала ему на низенькую дощатую комнату:
– Это уже гроб. Я никогда не выберусь отсюда. И ты оставишь меня здесь, наверху, одну.
– Избави боже!
– сказал брат.
– Дальше идти некуда, - сказала она и напевно, как прежде он, повторила: - "Быстротечны они, нашей жизни дни".
Он, силясь быть убедительным:
– Мы должны благословлять это прибежище! Там, внизу, вот-вот разразится война.
– Она никогда и не прекращалась, - ответила сестра.
Желая заглушить страх, теснящий ему грудь, он заговорил о войне; не обращаясь ни к ней, ни к себе, говорил он о самом страшном, что предстоит, об уверенности, которая стала непреложной.
– Я знал это всю жизнь. Но временами приходится отворачиваться от истины, чтобы жить. Можно знать, не веря, смотреть, как надвигается катастрофа, и все-таки не верить в нее. Я испытал это состояние, я и сейчас не изжил его...
– Остаться здесь, - сказала сестра.
– Покой. Сырая земля. Забвение сердцу.
– Она говорила еле слышно, не открывая
Брата охватил такой безумный страх, что даже стул под ним затрясся. В хаотическом сумбуре чувств он заикался, сам понимая, что заговаривается.
– Почему мы ушли когда-то из родительского дома? Я хочу купить его. Он ведь еще существует? Должен существовать. Мы будем жить там вместе, вдвоем, все позабудется. Слышишь? Позабудется. Что мы в сущности делали такого, на что не способно любое заблудшее дитя? Если бы был бог, он простил бы нам.
– Я сама себе не прощаю, - сказала она, - неудача была недопустима. Несчастье претит мне.
– Она собралась уснуть.
Но он взял ее руку, гладил, целовал, ласкал.
– Я верю в тебя и в твое счастье. Леа, любимая! Единственное истинное несчастье - наша стыдливость друг перед другом. Другие женщины предназначены были открывать мне мир, пробуждать мои чувства, мой ум. Но сердце? Но не сердце!
– Слезы лились на руку, которая теперь взяла его руку. Да, сестра взяла руку брата и положила ее себе на сердце.
– Спать, - шепнула она, тело вытянулось в последнем блаженстве и замерло. Из-под опущенных ресниц блеснул взгляд, и вот уже он погас, скрылся.
Терра вдруг ощутил усталость, как после жестокой борьбы. Голова и грудь склонились наперед, лбом он коснулся кровати. Ему послышалось журчание. Ручей под окном зажурчал, зашумел, набухая, прибывая, захлестнул комнату. Сейчас он унесет их обоих, - о блаженное ожидание ухода, забвения!
Стук. Терра встал. Был день. Таким сильным стук бывает только во сне. Он прозвучал, как гром. Терра выждал; стук раздался на самом деле, но как робко, - ребенок не мог бы стучать тише. Он отворил; перед ним стоял монах.
Монах неловко поклонился; Терра полез за деньгами для этого дурня. Но не успел достать их, как тот спросил:
– Сударь, это вы прошлой ночью были духом?
Растерявшись, Терра стал отрицать. Патер не обратил внимания на его слова.
– Крестьяне были пьяны. Я сразу понял, что приезжий господин одурачил их.
Терра, вызывающе:
– Но ведь вы верите в духов?
– И чувствую, когда ими даже и не пахнет.
Тут только Терра увидел, что перед ним интеллигентный человек. Грубая обувь, потрепанная сутана, обнаженная голова, но бородка вздрагивала вместе с узким, покрытым светлым загаром лицом, а вот блеснул и лукавый, веселый и умиротворяющий взгляд.
– Простите, - сказал Терра.
– Войдите, пожалуйста.
– Он объяснил: - А нас с сестрой сюда загнала буря.
Патер взглянул в сторону кровати. Он собрался возразить, но промолчал. Постоял еще, глядя в сторону кровати. "Она все еще интересна, - думал брат, - она интересует даже церковь". Но взгляд патера утратил всякую веселость, с равнодушного лица исчезла безмятежность. "Здесь не следует задерживаться", осознал Терра.
Вдруг он увидел, что монах соединяет руки, складывает их, как для молитвы. Молиться подле Леи? Брат подошел к ней, она дышала ровно.