Голова моего отца
Шрифт:
Эстате пошел поговорить с родственниками. Он предлагал им наш репертуар. Иногда люди просили исполнить похоронные песни той части Грузии, откуда был покойник. Мы выполняли волю заказчика.
Родственники старика спросили, можем ли мы спеть что-нибудь по-французски, старик, оказывается, был из старой интеллигенции, обучался в Париже. «Это будет ему приятно», — сказала женщина с растрепанными волосами, дочь старика. Она говорила о нем как о живом. Она сокрушалась, что нельзя включить вентилятор: «Ему ведь жарко в костюме».
Впрочем, я часто наблюдал,
Я сказал, что по-французски могу спеть только «Марсельезу», и дочь старика сразу согласилась.
Появились люди. Они обходили гроб по кругу и пожимали руки родственникам. Родственников собралось довольно много. Женщины сидели возле стен, мужчины стояли. Никто не плакал. Разговаривали шепотом. Хруст разворачиваемых букетов. Запах женских духов. Запах мертвого тела.
Старику было жарко в костюме.
Мы с Эстате запели. Эстате закрывал глаза, когда пел, а я осматривал женщин, проплывающих мимо гроба и мимо меня. Людской поток стал гуще. Я запел «Марсельезу». Люди пошли бодрым шагом, в такт музыке. Или, может, они просто спешили вернуться домой до темноты.
И вдруг дочь старика закричала павлиньим голосом.
«Не дали тебе умереть по-человечески, — причитала она, — на старика руку подняли! Будь они прокляты, фашисты это, а не люди! Маргарита, куда ты смотрела? Из-за перстня какого-то человека убить? А он никого в своей жизни не обидел! Девяносто три года прожил, а никто дурного слова не скажет! Вайме! Горе мне!»
В самый разгар жары ударил град. С неба падали льдинки величиной с кулак. Машины, что стояли в нашем дворе без движения с тех пор, как пропал бензин, покрылись вмятинами, как оспинами. Град сбил с моего дерева ягоды и листья, и теперь оно умирало в наготе.
Тут же начались разговоры о том, что Бог шлет нам наказание за грехи. И землетрясения тоже — не зря. Хотя многие выдвигали предположение, что землетрясения вызываются искусственно врагами Грузии. Есть специальные засекреченные лаборатории, вы не знали?
Газеты печатали статьи, полные намеков, рядом со списками погибших на войне. Газеты пытались услужить общественному вкусу. Телевидение тоже. В те редкие часы, пока работал телевизор, показывали мужчину с глазами совы, который проводил с экрана телепатический сеанс, вылечивал рак и заживлял раны. Другой, тоже взглядом, заряжал воду положительным зарядом. Мои соседи выстраивали перед телевизором батареи бутылок и лечились от всего.
Людям обязательно нужно верить во что-то, что невозможно понять.
А я не хотел. То, что происходило с моей оперой, не поддавалось объяснению, но я не искал в этом мистики. Я понимал, что совпадение, произошедшее дважды, едва ли может быть случайным. И почему именно сейчас все началось, когда у меня уже полно героев? Я пытался докопаться до причины, но знал, что не смогу остановить работу над оперой, даже если ничего не пойму. Недописанные арии звучали в моей голове. Голоса мертвецов срывались на верхних нотах.
Смешно сказать, но мои герои были для меня живыми людьми, и
Я размышлял над оперой, отвлекаясь на каждодневные похороны и панихиды. Я активно участвовал в жизни двора. Никто не работал, некоторые только подрабатывали, и жизнь, зажатая между двумя восьмиэтажками, бурлила.
Однажды утром обворовали полковника. Он ходил на базар продавать бутылки, за ним, видно, следили. Васо сидел во дворе в шлепанцах и видел трех незнакомцев в подъезде. Но он побоялся спросить их, кто они и к кому.
Полковник еще не вернулся, но соседи вошли в его квартиру, увидев распахнутую дверь. Объясняли друг другу: «А я подумал, может, человеку плохо, дай посмотрю». Аннушка, держа грудь на подносе, рассматривала афганские фотографии. Старые девы бросили хлебную очередь и сидели по две на стульях.
Худой историк явился вместе с толстой женой. Никто не поздоровался с ними, кроме маленькой Анны, внучки Аннушки. Они надоели всем со своими политическими дебатами. Каждый раз заводили их во дворе и отвлекали старых дев от грез.
Полковник пришел наконец, разорался и всех выгнал. Участковый боялся войти к нему и позвал Эстате. Эстате взял меня. Полковник в нашем дворе общался только с Эстате. Их объединяло чувство вины перед человечеством.
Участковому надо было заполнить бумаги, но надежды на то, что кого-то найдут, не было. Васо не хотел давать показания. Он боялся за дочь, «девушку на выданье», как он называл свою старую деву. Полковник ходил по квартире в трусах, не красных из принципа, и повторял, что ему ничего не нужно, кроме именного пистолета. И я вспомнил, как видел его, с пистолетом у виска, во время землетрясения.
Эстате пытался объяснить полковнику, что надо дать полицейскому взятку, а то он не пошевелится. У Эстате не хватало русских слов. Участковый понимал и по-русски и по-грузински, но в разговор не встревал. Он ждал. Полковник вдруг отвлекся и пожаловался участковому, что голуби какают на его помидоры. Художник с восьмого этажа, педик, прикармливает голубей, а они срут.
Мы с Эстате заторопились. Мы шли на похороны, как всегда.
Полковник отвел меня в сторону и сказал, не глядя в глаза: «Ты там поговори с ребятами, если кто пошутить захотел. Я же боевой офицер, мне этот пистолет генерал вручал». Мне даже не было обидно, что полковник считает меня вором или другом воров. Кто знает, что бы я делал на его месте. Полковнику без пистолета было как Че Геваре без революции — ни жить, ни умереть.
Мы с Эстате вышли. Мы уже спускались по лестнице, когда нас тряхнуло. Сильно, я даже ударился об стенку плечом.
Двери захлопали, ноги застучали. Крик, визг детей. Мы бежали, натыкаясь друг на друга, и кто-то бежал за нами, и толкал в спину, и кричал. Участковый расшвыривал всех на своем пути. И потом, когда мы стояли в толпе, в прямоугольнике между двумя восьмиэтажками и моим маленьким домом, нас тряхнуло еще раз и еще.
И мне показалось, что дерево, что торчало из крыши, как труба, накренилось, что оно готово упасть.