Голова моего отца
Шрифт:
Арчил Гомартели — лев, а не мужчина.
За этим следовала бурная неделя, иногда — две. Были какие-то ночные звонки, цветы, шампанское в ресторане, вино на даче, песни под гитару, целованье рук. Почему-то не было осечек, не было исключений. Он ведь только глаза вскидывал, не ружье, отчего же сердце разрывалось? Женщинам хотелось бросить все и бежать за ним, куда бы ни позвал. «Ах, Арчил, я не знаю, что со мной, твои глаза…» Но он не звал. Через пару недель он снова пил чай, стоя, молча, глядя в окно. Горе его было в том, что он скучал.
Конечно, не обошлось без детей. Был какой-то мальчик, Ачико, о матери которого всегда спрашивали
«Ничего, — говаривал дядя Отар, усаживаясь во дворе под тутовым деревом и обмахиваясь газеткой. — Подрастет ребенок, увидим, на кого он похож». В каждой семье всегда есть один дурак, который вслух произносит то, о чем другие шепчут.
Под этим деревом Ачико вырос — вначале вскарабкался на длинную скамейку, потом на низкий стол, а потом начал лазить по дереву и срывать туту. Но лицо его не открыло тайны — кто она? где она? Все находили, что Ачико похож на Арчила. «Конечно, — соглашался дядя Отар, — даже собака становится похожа на своего хозяина. — И добавлял: — Пепел на голову той женщины, что бросит родного сына!»
Нора накрывала ему стол во дворе, выносила сациви и гоми и не отвечала. А старая дева говорила: «Если бы у Отара были на голове волосы, я бы его по земле таскала!»
С этого же дерева срывал красные ягоды и сам Арчил, и было это еще во время войны. Старая дева отстирывала под краном тутовые пятна с его одежды и выкрикивала проклятья: «Чтоб тебя молнией убило, чтоб я твой гроб ставила посреди комнаты, чтоб я тебя землей засыпала!..» Арчил спал с ней в одной кровати до одиннадцати лет. Он притворялся спящим, когда она его целовала. Он отворачивался к стене, когда она молилась перед иконой, спрятанной в углу, за дверью. Она стояла на коленях в ночной рубашке, с грудями, перевязанными веревочкой, и спрашивала Бога: «Почему же ты мне не пошлешь такого мальчика? Чем же я не заслужила? Что, так и умру, необласканная?» Арчил думал: Бог видит ее в ночной рубашке и потому прячется за дверь.
Под этим деревом, тутовым, стоял однажды Арчил на собственной свадьбе, и ветер перебирал его черные волосы. Потом ветер поднял его невесту в воздух и унес. Так Арчил всегда рассказывал маленькому Ачико и смеялся. Дядя Отар рассказывал иначе: невеста Арчила вскочила на стол, чьи-то руки подхватили ее и — да, ветер унес.
И волосы Арчила Гомартели никогда больше не были черными.
Красавица Нора выходила замуж под другим деревом, апельсиновым, и стояло оно в другом дворе. Тутовые деревья вообще хороши лишь детей забавлять или разводить шелковичных червей. А то что от них? Одни чернильные пятна. До войны в Кобулети почти у всех были цитрусовые деревья и перед домом — стол. Пепела накрыла стол белыми простынями в честь свадьбы. Пепелу еще не называли старой девой, ей было всего девятнадцать.
Нора стояла под апельсиновым деревом в белом платье и белых туфельках, натертых мелом, и не было невесты красивее. И молчаливей. Бойся невест молчаливых! Вот о чем мечтала она в тот день — чтоб ее жениха убило молнией, чтоб она его землей засыпала и чтоб ветер подхватил ее и
Но июнь в Кобулети — месяц безветренный.
И когда надо было ехать в Тбилиси, уже после свадьбы, когда колхозный грузовик за ними приехал, она вдруг бросилась на шею Пепеле и зарыдала в голос, как перед открытой могилой. Будто покойника вот-вот землей засипят, а покойник — она сама. Сцепила пальцы на шее Пепелы — не отодрать. И тогда отец жениха, тбилисский доктор Гомартели, сказал Пепеле: полезай и ты в кузов, что тут делать. И она полезла — в чем была, даже расчески с собой не взяла. Кто ж знал, что это навсегда, а не на два дня.
А Тенгиза тогда никто не спросил. Женился мужчина, а его все равно за человека не считают. Отец с ним вообще не разговаривал, только приказы отдавал. Будто все на свете знал. «Поедешь в Кобулети, — сказал, — познакомься с Беридзе. Девочки у них на выданье. И не откладывай, если что. Зачем ждать?»
Тенгиз пошел к Беридзе в гости, передал от отца привет. Его пригласили в дом. Нищета. Нищета такая, какой он в жизни не видал. Потолок низкий, пол земляной. И шесть братьев. Смотрят на него независимо, гордо. Плевали, мол, мы на то, что ты тбилисский. «Да если вы мой дом увидите, — подумал Тенгиз, — да если я только заикнусь, да вы ж бегом…»
Тут вышли сестры. Дыханье перехватило. Боже мой, что за красота! Он перевел взгляд с одной на другую. Не отличить. Он только через пару дней определил, что одна вроде чуть полнее, грудь шире и коса светлей, а то в первую минуту — будто в глазах двоится.
— Выйдем во двор, — попросил Тенгиз, — ветра нет.
Двор был неогороженный, чуть поодаль, за апельсиновыми деревьями, — море.
— У нас бедняки начали на самом берегу селиться, — сказали братья, — им в плохую погоду дома заливает.
Тенгиза больше не трогало, с каким высокомерием они держались, с каким презрением говорили о бедных. Хотя разве можно быть еще бедней, чем они?
Там, во дворе, за столом без скатерти, братья предупредили его: наш городок маленький, все друг друга знают, сестры из дома зря не выходят, нам лишние разговоры не нужны.
— Я жениться приехал, — сказал Тенгиз и испугался: а вдруг откажут?
Не отказали — дали неделю. Зачем откладывать? Чего ждать?
И вот Тенгиз пошел, женихом, с сестрами по пыльной дороге — бульвару Сталина. Сестры шли впереди, под ручку, а Тенгиз с друзьями — сзади. Перекидывались фразами и смеялись. Он осматривал их со спины и любовался. Платья на них одинаковые, в синий цветочек, косы до пояса, ножки стройные. Он уже знал, что они не близнецы, а погодки, и вроде старшей первой замуж идти, но ему никто не приказывал, кого выбирать, сам смотри. Вот он и смотрел, во все глаза.
Один раз съездили в Батуми, в Дом железнодорожника, на представление. Его посадили между двух сестер, он все потел, краснел, — не знал, что сказать. Встал посреди спектакля во весь рост и пересел в конец ряда. Сил нет, замучился, кого же выбрать? Под вечер провожали сестер всей гурьбой до дома. Он им на прощанье руки пожал. Одинаковые руки. Только старшая вроде как подвинулась к нему всем телом, пышной грудью своей, его прямо жаром обдало. И вскинула на него глаза — со смешинкой и с гордостью, которую он еще в братьях заметил. И он испугался: кто же в доме хозяином будет — я или она?