Голова в облаках
Шрифт:
— Жизнь вежливую наладить, Фенечка. Чтобы всем — счастье.
— А твое это дело? Есть начальники, пусть и налаживают, зря плату не получают. Ишь, нашелся наладчик счастливой жизни!
— Да, наладчик. Дело это, Фенечка, всеобщее, одной гражданской социальности, все о нем должны радеть. Поняла? И не ругайся больше. А то явилась и сразу ругаться!
— Да ладно, ладно уж, садись, рассказывай.
Сеня, обняв Михрютку, сел рядом у стола и стал радостно рассказывать про свою самоходную магистраль, но Феня тут же его остановила:
— Про
— А чего про леченье, я здоровый, хошь врача спроси, хошь Веткина. Он теперь и курить бросил.
— Видала твоего Веткина. Лежит злющий, как цепной пес, не подступись. У больницы с Ленкой его чуть не столкнулась — бежит с красными глазами, зареванная, видно, поругались опять, а встречного мужика заметила и бедрами завиляла…
— Выбирай выраженья разговора, тут ребенок!
— А что, неправда, что ли? Да я ее двадцать пять годов знаю, я ее всякую видала… — И понесла грешную Веткину так, будто сама была пресвятой мадонной и Сеня о ней ничего не знал, будто не она, а Ленка нарожала ему разномастных детей. Правда, Феня не виновата, что от мужа дети не рождаются, а все же…
Сеня нагнулся к Михрютке, прошептал на ухо:
— Я тебе тайный секрет скажу: дорогу я придумал — сама едет и других везет. Туда и обратно. Как лестница-чудесница в Москве. Помнишь, по телеку показывали?
— Ага, метро называется, — так же шепотом сказала Михрютка.
— Правильно, метро. Эскалатор. Только у меня не наклонный, а ровный, широкий и длинный, вместо дороги будет.
— А где машины тогда станут ездить?
— Нигде. Их теперь и не будет, машин-то, зачем они, если дорога самостоятельно ездит.
— Вот хорошо! — вслух восхитилась Михрютка. — Тогда не надо больше выдумывать, купаться с тобой будем, на велике гонять…
Феня встала:
— Пошли в палату, чего на дворе сидеть, как бездомным. Пообедаем семьей, вон сколько всяких припасов захватила.
Сени подождал, пока она спустится из беседки на тропу, взял тяжелую сумку, Михрютка захватила амбарную кишу, и они отправились в корпус.
— Я твоего черного зайца во сне видал, — сообщил он дочери. — Только это не заяц, а кролик.
— Я знаю, дедушка Ваня Чернов сказывал. А почему тебя так смешно одели, папань? Штаны и рубаха больше тебя…
— На вырост дали, дочка.
Феня оглянулась на них и затрясла грудями, зашлась в смехе: только сейчас заметила, что Сеня в таком наряде.
VII
Темное больничное окно постепенно синело, голубело, светлело, и вот уж совсем рассвело, а Веткин так и не сомкнул тяжелых век. Лежал на продавленном жестком матрасе, слушал детское дыхание блаженно-счастливого Сени и тяжело думал все об одном и том же: что такое человек и зачем он пришел на эту землю? И человек вообще, и конкретный Сеня или Веткин. Впрочем, сам Сеня, наверно, убежден в своей необходимости,
— Доброе утро, товарищ Веткин, — сказал Сеня, зевая. — Я опять свою Феню во сне видел — хорошо, приятно.
Веткин поморщился. Велика приятность!
— Она ведь у меня красивая, — радовался Сеня. — Как ваша Елена Ивановна. Только Феня черная брюнетка цыганской внешности вида, а ваша супруга — белая блондинка.
— Глупости. Я бы такой сон и смотреть не стал. Что они могут, бабы?
— Они все могут, товарищ Веткин. Например, произвести новую жизнь, могут отдать себя в полное распоряжение любящему мужчине. Себя-а!
— Да на что мне она — мне весь мир нужен! Ми-ир! А она себя отдает и этим мир заслонить хочет.
— Нет, товарищ Веткин, на мир и сквозь них можно глядеть: ведь они добрые, красивые…
— Какая красота — узкоплечие, широкобедрые уродины. А лица заштукатурены. Зачем, скажи ты мне, накрашиваться и подрисовываться, если лицо у тебя красивое, зачем?… Какой же ты блаженный, Сеня!
— Нет, я не блаженный, я все знаю, товарищ Веткин. Только все равно люблю и ее и детей без всякого возражения души.
— Чужих детей?
— Не чужих, они — наши. Я же кормлю их, разговариваю с ними, заступаюсь, когда Феня на них сердится в раздраженности психики. Но вы не думайте, она их тоже любит и жалеет в одинаковой расположенности, как и меня. А мечтает она знаете о чем? О том, чтобы и от меня родился ребенок. Тогда, говорит, я буду самая счастливая баба на земле.
— Тьфу, мать твою…
— Не сердитесь, я правильно говорю. Дети ведь меня тоже любят, а они, как собаки или лошади, инстинктом чуют, кого можно любить. Плохого они не полюбят.
— Значит, ты хороший?
— Хороший. Меня даже собаки не кусают. Иная разгонится, разорвать готова, а я погляжу на нее с укорчивостью в глазах, она и утихнет, хвостом завиляет в извинении.
— О, господи, он в самом деле счастливый!
— Нет, товарищ Веткин, счастливый я буду тогда, когда увижу свою МГПМ в действительности эксплуатации.
— Скажи пожалуйста! Это что же, новое изобретение так называется?
— Ага. — Сеня, поняв, что проговорился, сел на постели. — Только рассказывать его я не буду и вы, пожалуйста, не просите.
— Больно надо!
Семя облегченно вздохнул и отправился совершать утренний туалет.
Веткин лежал, боясь выйти за дверь: если не в коридоре, то в туалетной комнате обязательно встретишь курильщика с сигаретой и не удержишься. А может, и не надо удерживаться? Но неужели он такой слабак, что не спра-вится с этой ничтожной гадостью? Слабак не слабак, но, может, и не справится: в груди что-то сосет, щемит, сердце колотится, будто испуганное. И никак не проходит иссушающая жажда сигаретного дыма — хоть струечку бы, хоть глоточек!