Голова в облаках
Шрифт:
— Какая наблюдательность! — Веткин заметно подобрел и сел на постели. — Что же мы будем обсуждать?
— А новый двигатель, я же говорил. — Сеня присел на другую койку у стены и огляделся. Двухместная палата была тесноватой, с одним окном, но чистой. — Стола у нас нету, что ли?
— Нет, только тумбочки. Давай располагайся, и пойдем в скверик покурим. Ты не храпишь ночью?
— Что вы, как можно! Феня заругает.
— И ты, значит, под гнетом. Дали мы им волю, эмансипаткам.
Сеня вынул из карманов пижамы туалетные и бритвенные принадлежности, засунул их вместе
Просторный больничный двор, замкнутый со всех сторон амбулаторным и больничными корпусами, лет сорок назад был засажен заботливым Илиади березой, канадским кленом, липой, акацией и вот стал тенистым и зеленым. Было здесь покойно и тихо, от корпуса к корпусу вели ровные, выстеленные красным кирпичом дорожки, кудрявые деревья смыкались над ними, образуя тенистые галереи, а в зелени между галереями прятались в разных концах сквера несколько крытых беседок со столиками и скамьями. Выздоравливающие и ходячие больные гуляли по аллейкам, приходили в беседки читать, играть в шашки и шахматы, в подкидного и в домино.
В одну из таких беседок, ближнюю к их корпусу, и привел Веткин Сеню. Сам уселся по-хозяйски за стол, достал пачку «Примы», закурил, предложил Сене. Тот помотал головой:
— Ни к чему. Дурная привычка.
— Да? Гляди-ка! И Ленка так же говорит, и Илиади… Неужели бросать? — Он затянулся и, запрокинув голову, выпустил одно, два, три, четыре сиреневых кольца подряд.
— Красиво, а?
— Как из выхлопной трубы двигателя на малых оборотах, — определил Сеня.
— Ладно. Давай выкладывай, что там у тебя за двигатель.
— Тогда я за книгой сбегаю. Или так можно?
— Как хочешь.
— Там у меня чертежи, расчеты. Я — мигом.
Веткин еще не докурил сигарету, а Сеня, часто дыша, уже разворачивал перед ним амбарную книгу со своим детищем.
Ничего особенного тут не было, хотя для самодеятельного механика замах широкий. Веткин заплевал окурок, бросил его в кусты и спросил Сеню, как он представляет техническую реализацию своего изобретения и ее последствия, Сени вдохновенно стал рассказывать, но на Веткина напала зевота, он поднял руку;
— Хватит, накушался.
— Что-нибудь не так?
— Все не так, коллега. Ты изобрел велосипед, причем с непростительными ошибками. Вот доказываешь, что если площадь трения меньше, то износ этой площади будет соответственно больше, и чтобы не менять часто поршни, рекомендуешь перейти на другой металл, изменить технологию и тэдэ и тэпэ. А зачем? Ты хочешь уменьшить силу трения сокращением контактной площади и за счет этого увеличить мощность двигателя? Но сила трения не зависит от площади трущихся поверхностей.
— Как не зависит?
— Так: не зависит. Сила трения, господин великий изобретатель, зависит только от степени гладкости трущихся поверхностей и силы нормального давления. — Он взял со стола горелую спичку и написал на обложке книги: F=kN. — Вот формула. Сила трения пропорциональна силе нормального давления. Коэффициент пропорциональности k — есть коэффициент трения. Придем в палату, поставим простейший опыт — убедишься.
В больничном трезвом бездействии Веткин, оказывается, соскучился по надоевшим инженерным заботам, тоска его стала проходить, а он говорил с удовольствием, но Сеня уже отключился и не понимал его. Он слышал беспорядочный металлический грохот и звон, видел обломки новых шатунов, раздавленные скорлупки яйцевидных поршней, лопнувшие головки литых блоков; к нему неслись со всех сторон протестующие крики Мытарина, Балагурова, Межова, Владыкина, Витяя Шатунова, Бориса Иваныча Чернова и других тружеников Хмелевки — за вдребезги разбитым новым двигателем рухнула картина благоустроенной, вежливой жизни, к которой они стремились и которую Сеня обещал дать так легко и скоро. И ведь мог бы, мог, если бы учел этот подлый коэффициент трения. Вот начинай опять, как погорелец, все заново.
— Не расстраивайся, — сказал Веткин и положил руку ему на плечо. — Изобрести двигатель-это тебе не Феню поцеловать. Вставай, пойдем на обед. Сто пятьдесят бы тебе сейчас, сразу на душе отмякнет, захорошеет.
Сеня не ответил, но послушно поднялся и пошел за ним.
IV
Первая больничная ночь была неуютной, бессонной. Он лежал на боку, по-детски поджав к животу ноги, глядел невидяще в лунный сумрак палаты и слушал беспокойные всхрапывания Веткина. Мыслей не было, потери он уже не ощущал, была только усталость да беспомощность от желания и невозможности уснуть. В первом часу ночи Веткин встал покурить и заметил, что сосед наблюдает за ним. Сказал, распахивая окно настежь:
— Глупо, Сеня. Луна-то, погляди, какая румяная — прямо на нас пялится. Это она тебя осуждает: не генерируй мысли понапрасну, Семен Петрович, смирн гордыню!
Веткин стоял в длинных трусах, большой, худой, мохнатый. Он осветил зашипевшей спичкой свое красное носатое лицо и спутанные грязно-седые волосы, зачмокал толстыми добрыми губами, прижигая сигарету, выпустил в сквер широкую струю дыма. И успокоенно вздохнул.
— Врачи, Сеня, говорят, и табак вреден. А как снять напряжение, они знают? Ты вот вторую ночь глазами лупаешь. Вчера — с радости, нынче — с горя, что радость я твою уничтожил. Мог бы закурить, но и это, видишь ли, вредно. А? Но как же вредно, когда мне легче от нее. Мозг, говорят, слабеет, память садится, работоспособность падает… А Петр Первый курил, Эйнштейн курил, Толстой курил, и не только Лев, но и оба Алексея… Чего молчишь, с Илиади согласен?
— Согласен, — признался Сеня, поворачиваясь на спину и подтягивая спустившееся одеяло. — Куренье тут не играет роли положительности. Маркс курил, а Владимир Ильич Ленин не курил, Леи Николаевич Толстой бросил, французский император Наполеон даже не начинал…
— Откуда ты знаешь?
— Мытарин говорил. Степан Яковлевич, наш директор, он знает. И сам, опять же, не курит. В совхозе к нему с любым вопросом нужды обращайся — сразу ответит. А кроссворды самые трудные разгадывает. Вот вы слышали про город Таганрог?