Голова в облаках
Шрифт:
А Парфенька поддерживал Сеню:
— Я почему тебя уважаю, соседушка, это потому, что ты тоже сперва для народу радеешь, а потом для себя. Я, как ты доподлинно знаешь, тоже всю жисть мечтаю накормить Хмелевку рыбой. Чтобы свежей и до отвалу, И ведь ловил, Сеня, кормил, правда?
— Ага, — кивнул Сеня, ведя за рога велосипед. — Много ловил и другим давал.
— Вот-вот, много. И откроюсь тебе, соседушка, как на духу. — Парфенька оглянулся на занятых разговором баб, прошептал доверительно: — Возмечтал такую рыбу поймать, чтоб большая-пребольшая, без конца-краю, без размеров, чтобы на всех хватило и никто не был обделен. Веришь мне?
— Ага. Только
— А ты на что, Сень, неужто не подмогнешь? Технику подходящую выдумаешь, большой кран, и вытянем.
— Надо знать точный вес тела рыбы. Без знания веса нельзя добиться соответствия мощной грузоподъемности.
— Про вес я не думал.
— Подумай. В нашем деле точность — серьезный рычаг успешного фактора, а то не вытащим.
— А поймаю, как думаешь?
— Поймаешь. Всякая добрая мечта на благо всех сбывается.
За воротами они сошли с асфальтовой дороги на широкую тропу вдоль берегового косогора, где, спрямляя путь, ходили и ездили на велосипедах все утководы. Жесткая свистун-трава по бугру уже посветлела, выжженная солнцем, зеленели лишь редкие кусты татарника с малиновыми тюбетейками на вершинках.
— Цветет, — сказал Парфенька. — Значит, земляника поспела. Давай сгоняем на бударке к Монаху за разрешеньем, а то вон какая сушь, в лес не пустит.
— Он в больнице, — сказал Сеня.
— Что стряслось?
— Дышать забывает.
— Как так?
— Эдак: дышит, дышит, а потом задумается о природе и про все позабудет в мысленном рассуждении, синеть начинает, кашлять.
— Беда-то какая! Не дай бог, лишимся такого заступника земли…
А жены позади уже разрядились, умолкли и слушали мужей со спокойным удовлетворением состоятельных хозяек. Потом Феня не сдержала довольства:
— Мужики-то у нас, Полюшка, как братья родные! Что по росту-обличью, что по разуму.
— Да-а, — со вздохом отозвалась Пелагея. — Без нас пропали бы оба.
— А мы без них?
— И мы тоже. Куда мы без них!
И обе засмеялись, довольные таким раскладом судьбы, трудной и нескучной.
XII
Благие надежды начальства не оправдались. После разгрома проектной магистрали Сеня не вышел из запоя изобретательства, не вернулся к заботам уткофермы и мелкой рационализации, но «задумался» еще глубже и неотступней. Должно быть, потому, что схватившая его тема дороги была не простая, а первоглавная, корневая. Это с электропрялкой, охранительной машиной или автоснегоходом решаешь задачи технической локальности, а если взялся за навозоуборшик, например, или за передвижную доильную установку, тут встает уже квадратная сложность решения. Ведь стыкуешь в тесноту соединения объекты разнородной строптивости: промышленность — с биологией, холодный неумолимый механизм — с теплой трепетностью чуткого мускула, жесткое — с гибким, одушевленное — с бездушным. Правда, категорической дурой бездушности ни серьезную машину, ни другой какой механизм скромной мирности назвать нельзя, человек, творя их, влагает в напряжении всю свою душу, но механизмы принимают только малую частицу ее, только функциональную душевность того дела, для которого человек их создал. Что же надо сделать, чтобы сотворить душевно емкий механизм, способный к приятию от человека если не всей души, то большей, самой деятельной ее части? Подумать подумаешь, а ответ скоро не скажешь.
Работал Сеня не то чтобы плохо, он вообще не работал — присутствовал с отсутствующим видом в инкубаториях, брудергаузах или утятниках — маточниках,
Вера Анатольевна с трудом терпела такое безобразие и наконец не выдержала, пришла к Сене на дом. Все разговоры на ферме были зряшными: она просто не могла достучаться до его разума, до осознания непозволительности такого поведения. Долго сомневалась, стоит ли жаловаться Фене, но сколько же можно! В конце концов деньги нам платят за работу, а не за пассивную созерцательность. Ведь целую неделю он ходит как американский наблюдатель и даже не соизволит дать совет слесарю, а потребуешь объяснений — бормочет что-то невразумительное, косноязычное, с претензией на наукообразность.
Феня после работы успела сготовить ужин, покормила Сеню и Михрютку, потом поросенка и вот сидела в задней комнате у окна, штопала свой рабочий халат. Была она в сломанных очках, перевязанных на переносице черной изолентой, в замызганном фартуке, непричесанная и едва увидела Веру Анатольевну, красивую и требовательную, уже в вечернем платье, с распущенными по плечам волосами, с блестящими во все очки глазами, все в ней ревниво возмутилось, обидчиво закричало, затосковало. И она еще должна была выслушивать выговор за мужа. Феня вскочила, сорвала свои очки и, не раздумывая, спустила кобеля на начальницу:
— Явилась? Здрасьте — пожалуйста! И нарядная какая, в золотых очках, туфли «ни шагу назад», клипсы — на свиданье, что ли, а к нам по пути? Выступай, выступай, красавица, выставляйся, соломенная вдова, показывай свой молодой товар, дави нас, старух несчастных! Поди, мимо дома Межовых прошлась, Зою Яковлевну подразнила, а? Ну пойдем, полюбуйся, полюбуйся на своего работника — вот он, наш кормилец!
И, распахнув одной рукой дверь в переднюю, другой втолкнула растерявшуюся Веру Анатольевну.
Почти голый, в одних трусах, Сеня, обложившись грязными деталями, лежал посреди пола и, орудуя длинной линейкой и толстым плотницким карандашом, что-то вычерчивал на оборотной стороне столовой клеенки. Рядом стояла на коленях Михрютка, перепачканная машинным маслом и мазутом, и разбирала электропрялку. Разводной ключ у ней со звоном срывался, но она, верная помощница отца, пососав то один, то другой ушибленный палец, упорно откручивала непослушную гайку. На вошедших они даже не взглянули.
— Ты что же прялку-то уродуешь, негодница? — не стерпела Феня.
— И грязные шестерни на серванте…
— Папка велел. Электромотор ему надо.
— Ага, мотор! А ты клеенку зачем портишь, аспид. Оголил стол и рисует. Давай мою клеенку счас же! — И, нагнувшись, потянула за угол свое сокровище, но тут же получила по руке линейкой и отшатнулась.
— Не мешай, — предупредил Сеня. — И освободите помещенье. Обе.
Сказано было с такой властной повелительностью, что они послушно вышли в тихонько прикрыли дверь.
— А ты говоришь, сколько можно, — всхлипнула от обиды Феня.
— Двадцать лет вот терплю, весь дом, обстановка вся в мазуте. Каждый день мой, бели, крась — чистоты не увидишь.
— Но ведь так невозможно дальше, надо что-то делать.
— А что сделаешь, если он на железках помешан? Запретишь? Его отец бил смертным боем, запугал по гроб жизни, а все одно не отвадил. Сама же видишь. Если «нашло», никаких резонов не признает и никого не боится.
— Два-адцать лет… — Вера Анатольевна поджала полные, слегка вывернутые губы, сочувственно покачала головой. — Вы героическая женщина, Феня.