Голова
Шрифт:
— Вследствие особой структуры предприятия, он был в руках некоего Морхена, который вполне мог бы возглавлять мощный концерн представителей тяжелой индустрии. Морхен обладал той бесцеремонностью, в силу которой общественное благо отождествляется с личной выгодой, и владел искусством устраивать свои дела за счет общественного блага. Все ресурсы ума и воли директора, его дипломатические комбинации, неподражаемое умение воздействовать на людей, обольщать их, престиж, который он себе создал, — кто видел от этого ощутимую пользу? Деньги для организации и рекламы, которые его чудодейственная рука неустанно
— Это было мошенническое агентство.
— Ты прав. Прощай!
Мангольф догнал его и зашептал ему на ухо:
— И ты не веришь в войну? Ты считаешь, что деятельность Кнака — Морхена способствует миру? Где твоя логика, которой ты так гордишься?
— Там, где безумие несет всем гибель, там я отказываюсь от логики.
Мангольф вторично догнал его.
— Я открою тебе тайну, — с натянутой веселостью объявил он. — Ты сам — ты сам, таков, каков ты есть, будешь способствовать войне. К чему привела твоя забота о директоре?
— Он кончил жизнь самоубийством, — сказал Терра и остановился с открытым ртом. Мангольф, смеясь, стал подыматься по лестнице. — Стой! — громко крикнул Терра и мигом взлетел по лестнице вслед за ним. — Леа приезжает, — сообщил он, следя за тем, как меняется в лице Мангольф. — Она играет в пьесе Гуммеля, которая произведет сенсацию. Ты, конечно, уже об этом знаешь?
Мангольф исчез наверху, не вымолвив ни слова. Терра, закрывая за собой садовую калитку, понял, что допустил большой промах.
Глава V Либвальде
Все это привело к тому, что Терра совсем истосковался по Лее. «Сестра! одна ты можешь почувствовать, что чувствую я. Та, кого я люблю, для меня чужая женщина. Лишь то, что роднит ее с тобой, соединяет нас. Все, что увлекает меня, похоже на тебя. Глаза, в которые мне суждено смотреть дольше, чем во все другие, могут быть иного цвета, иной формы, чем твои, и все же они будут твои. Я буду бороться с той, кого люблю, за свое право на жизнь и счастье, так же как ты — с тем, кто предает тебя. Нам не раз еще придется протягивать друг другу руку помощи. Где ты? Приди же!»
Он протелеграфировал ей во Франкфурт и лишь таким путем узнал, что она уже в Берлине. Что случилось, отчего она до сих пор не подала о себе вестей? По дороге к ней в гостиницу он позабыл все тревоги и горел одним желанием — говорить с ней о себе. Правила приличия не позволяли, чтобы он поднялся к даме в номер. Ее вызвали, и тут, внизу, при портье и лакеях, она рассеянно и нетерпеливо сказала только, что спешит в театр. Очень ли она занята, спросил он.
— О, здесь у меня будет много времени.
— При такой роли!
— Мне нужно сказать тебе что-то.
— А мне нужно сказать тебе даже очень многое. — И ни один не замечал, что другой занят исключительно собой. Когда Терра спохватился, кто идет с ним рядом, он сказал, остановившись, в испуге: — Я всецело к твоим услугам.
Она усмехнулась с грустью и затаенной горечью. Это означало: «Весь твой», и было одним из тех стыдливых и потому театральных порывов ее брата, за которыми никогда ничего не следовало. «Если бы он, как я, играл на сцене, быть может, в жизни он вел бы себя серьезнее», — мелькнуло
Они вошли в пустую кондитерскую.
— Ты знаешь, что пьеса запрещена? — спросила Леа.
Он изменился в лице; ему не хотелось догадываться, кто виновник запрещения.
— Понятия не имею. Разве чего-нибудь добьешься от этого беспутного Гуммеля? Совершенно непонятно. Такая в сущности безобидная пьеса! — Тон у него был очень взволнованный.
— Виною, по-видимому, не пьеса, — сказала она равнодушно.
— Может быть, общество «Всемирный переворот» под подозрением или директор театра на дурном счету? — усердствовал он. — Бывают и личные причины…
— Да, бывают. — Она как будто собиралась сказать больше, но кельнерша, слушавшая разговор, помешала ей. Он поспешно расплатился, и они поехали в театр.
— Сегодня я узнаю, окончательное ли это решение.
— Члены «Всемирного переворота» — люди влиятельные, — заявил он уверенным тоном. — Нельзя ни с того ни с сего запрещать…
Она упорно молчала, пока не умолк и он.
В конторе театра, где запрещение было уже достоверно известно, Терра с жаром выступил на защиту договорных прав сестры. Когда ей было отказано во всем, кроме денег на проезд, он поднял шум, в ответ на что последовало холодное сожаление.
— Кавалеры наших дам не имеют по контракту никаких полномочий. Вашей… сестрице самой известно, как обстоит дело.
Внезапно успокоившись, он сказал:
— Вы совершенно правы. Это просто несчастный случай, — и последовал за ней.
Она повела его к себе в уборную.
— Я все объясню тебе. — Ослепительно нарядная, стояла она посреди унылой комнатушки, окнами во двор, с ободранными обоями, разбитыми зеркалами, остатками румян и жестяным тазом, полным грязной воды. Свет, отраженный от желтой стены противоположного дома, придавал свежим краскам Леи вялость и искусственность, подчеркивая гримировку губ и век. Так юны линии плеч и бедер, так созданы для успеха, — и все же минутами она напоминала ему другую. Жалкая обстановка, где создавалась такого рода обманчивая красота, и проглядывавшая сквозь прекрасную маску горечь обиды, что наполняла сердце, превращали ее в женщину с той стороны. Тот же облик, та же судьба. Испуг пронизал его до глубины души — он понял, что боится не только за нее, но и за ту, кого любит. Алиса, Леа! Возлюбленная, сестра и шлюха, — он с содроганием понял, что все три сливаются для него в некое единство.
Стремительно склонился он над рукой сестры — над рукой, что утратила уже все девическое и стала пышной плотью.
— Я все объясню тебе, — повторила она задумчиво.
А он очень бережно:
— Я объясню за тебя. Он добился запрещения пьесы, чтобы ты не выступала в Берлине, во всяком случае не выступала с такой помпой.
— Ты уже знаешь?
— Да ведь я сам, в своем преступном легкомыслии, рассказал ему о твоих гастролях. И потом, вряд ли кто-нибудь, кроме него, способен добиваться запрещения пьесы из-за того, что ревнует актрису.