Голова
Шрифт:
Ланна, покачивая головой, продумывал сказанное Мангольфом. Для данной минуты это могло быть искренне, но в его тоне так явно звучит лживая покорность и убежденное превосходство! Вот где гнездится опасность, одна из многих и, быть может, самая отдаленная, но совсем особая.
«По-настоящему одаренный человек, который рассчитывает сменить меня, — думал Ланна, — должен быть под моим постоянным наблюдением». Внезапно у него снова появилась ямочка.
— Мы будем и впредь работать вместе и, надо полагать, сумеем найти общий язык, — сказал он просто и
— Поздравляю! — сказал Толлебен. — Хотя я дорого дал бы, чтобы понять, почему мне приходится поздравлять вас. — По-видимому, он только ради этого вошел так непривычно рано в рабочий кабинет Мангольфа. — Тут что-то неладно, — продолжал он, — это мы оба понимаем. Я решил, что лучше всего обратиться к вам лично.
— Прямодушны, как всегда, — польстил Мангольф. — Но, господин барон, когда же все шло ладно? Режим, которому мы служим, так сложен, что с некоторой уверенностью можно полагаться лишь на случай, да и то не очень, — ведь тут можно натолкнуться на талантливого соперника.
«Мозгляк!» — говорило лицо Толлебена. Но Мангольф продолжал еще любезнее:
— У человека вашего происхождения в руках все козыри. Доселе вы были слишком горды, быть может слишком рассеянны, чтобы воспользоваться ими против меня. Один из них, сами понимаете какой, вы недавно швырнули под стол. Господин барон, я никогда еще так не восхищался вами. — У него дрожал голос. — Вот чего мне недостает: именно этой способности выкинуть какой-нибудь фортель, выйти из строя когда вздумается. Смелые жесты — не мой удел, я родился бескрылым. То, что я в поте лица добываю многолетними трудами, вы, счастливец, преодолеваете одним прыжком и прямо достигаете цели. Где уж мне поспеть за вами!
Мангольф говорил до тех пор, пока лицо Толлебена перестало выражать что-либо, кроме блаженного сознания собственного превосходства. По уходе посетителя — он открыл перед ним дверь и проводил его до лестницы — Мангольфу понадобилось четверть часа мысленных увещаний, чтобы овладеть собой. Но в следующее воскресенье он был вознагражден: унизиться пришлось другому — Терра.
В дверь квартиры Мангольфа постучали сильно, но глухо, как стучит удрученное сердце, и появился Терра — воплощенная корректность в лице и костюме, с цилиндром в обтянутой темной перчаткой правой руке.
— Дорогой Вольф! — изрек он торжественно, не садясь и выставив вперед цилиндр. Мангольфу пришлось снова встать, чтобы выслушать высокопарное поздравление. Лишь после этого Терра позволил ему и себе усесться. Мангольф признался, что не ожидал его. — Я понимаю, дорогой Вольф, какую жестокую шутку я снова сыграл с твоими нервами, — сокрушенно ответил Терра. — К счастью, это случается не впервые, что облегчает мне сегодняшний шаг, которого безоговорочно требует от меня совесть.
— Мы друг друга знаем, — сухо заметил Мангольф.
Терра подхватил его замечание:
— Мы друг друга знаем! Разве бы я осмелился показаться тебе на глаза, если бы не понимал, что успех делает
— Зачем преувеличивать? — сказал Мангольф. — Инсценированная тобою комедия принесла мне даже пользу. Я не стану винить тебя за то, что это не входило в твои планы.
— Слава богу, слава богу! — Терра прижал руку к сердцу, которое все еще замирало. — Грех мой снят с меня.
Мангольф приосанился.
— По-моему, ты гораздо сильнее грешишь против самого себя. Если человеку на его жизненном пути представляются такие случаи, как тебе, то незачем быть дураком.
— Жестоко, но верно, — прошептал Терра.
— Вспомни, к чему ты свел свои отношения с семьей Ланна. Прежде всего влюбился в дочь, затем разыграл перед отцом апостола гуманности, а под конец выкидываешь такую штуку, от которой получился один конфуз. Я уж не говорю о самой простой благодарности, — продолжал Мангольф с возрастающим раздражением, меж тем как Терра постепенно съеживался. — Я только подчеркиваю, что твоя прямо-таки патологическая безответственность делает тебя неспособным создать себе хотя бы самое скромное положение.
— Ты совершенно прав, дорогой Вольф, жизнь моя не удалась, — прошептал совершенно уничтоженный Терра. — Я мерзок богу и людям, каждый мало-мальски нормальный человек отворачивается от меня с отвращением. Я не дерзну отрицать ни один из моих позорных срывов. Но… — Из бездны унижения сверкнул ехидный взгляд. — Но таких пангерманских мерзопакостей, какие ты позволил себе в Газенхейде, я не говорил никогда.
— Это было не в Газенхейде, — единственное, что нашелся возразить огорошенный Мангольф.
— Тогда прости мне заодно и эту ошибку. Ты уже так много прощал мне. Вдобавок я, к сожалению, вынужден просить у тебя взаймы.
— Это меня не удивляет. Меня больше удивляет, чем ты жил до сих пор.
— Работой, — сказал Терра с достоинством. — Я давал уроки. Теперь у меня совсем нет времени, а мне как раз нужно купить кое-какую мебель для устройства адвокатской конторы.
— Ты адвокат?
— Уже два месяца. Я в полнейшем затворничестве кончал занятия и, смею тебя заверить, трудился не для экзамена, а лично для себя. Ведь работа, проделанная ради нее самой, сулит борьбу, новые идеи, успех, страдания и радость. И, если хочешь — власть.
— Постой! — сказал Мангольф, который не слушал. — Ты в самом деле адвокат? — И он испытующе посмотрел на друга. Что-то в его повадке убедило Мангольфа. — И после этого ты битых полчаса слушаешь, как тебе читают мораль! Экзамены ты выдержал, больше от тебя ничего не требуется. Наконец-то, дорогой Клаус, и я в свою очередь могу поздравить тебя!
Рукопожатие. Мангольф был искренно рад. Он налил вина. Терра, по-видимому, все-таки решил образумиться и занять подобающее место в обществе.