Головокружение
Шрифт:
– Смотрите, изгиб локтя превосходно облегает пятку. Просто волшебно. Вы даже представить себе не можете, как это мягко и удобно. Такие носки делали себе гаучо из шкурок жеребят.
Когда он шел, получался какой-то странный, сосущий звук. Я взглянул на Фарида: он, похоже, был на грани обморока. А Мишель все говорил и говорил в гордом возбуждении:
– Ну и что? Это выживание, парни. Ничего ужасного, ведь надо же приспосабливаться, верно, Жонатан? Выбора нет. Как, Фарид, с ногами получше? Завтра я добуду немножко жира. Его надо разогреть в
Я смотрел на Мишеля, такого уверенного в себе, такого безмятежного, и думал, до чего же мы все дойдем. Он ласково провел рукой сверху вниз по своим жутким носкам. Да он сумасшедший, теперь я в этом убедился. И в то же время он единственный, кто может разобрать завал, ключами от нашей свободы владеет только он. Только в нем движущая сила нашего выживания, на него все наши надежды. Стиснув зубы, я снял свои носки и бросил ему в лицо:
– Вот, возьмите мои, но немедленно снимите это… Я вас умоляю.
Похоже, с минуту он взвешивал все за и против. Потом уставился на меня своим жутким свинцовым взглядом:
– Точно?
– Точно.
– Ладно, договорились. Но назад не просите.
Он протянул свою красную ручищу, но я ее не пожал. Тогда он с сухим смешком взял причитающееся ему, прихватил горелку и, насвистывая, снова ушел к расселине. Фарид проводил его глазами и вошел в палатку, не произнеся ни слова. Щеки у него запали, взгляд потух. Забираясь босыми ногами в спальник, я услышал, как он что-то бормочет по-арабски.
Наверное, молитву…
21
Конец надежды есть начало смерти.
Спустя некоторое время Мишель снова появился, с початой бутылкой водки и апельсином. Слава богу, он снял с себя кожаные лохмотья и надел носки и ботинки. Бутылку и апельсин вместе с принесенной тарелкой он разместил на полу, потом вынес наружу горелку и поставил на огонь кастрюлю с осколками упавшего сталактита. Самый маленький из осколков он раздавил ногой:
– Надо же, эта штука могла и меня вот так… И это в день моего сорокасемилетия.
Мы с Фаридом переглянулись, и Мишель это заметил.
– Да, парни. Когда я колол лед, уж не знаю, было это утро или не утро, но знаю, что это был мой день рождения. Три зарубки на синем коремате… Сорок семь весен. Я… не хотел вам ничего говорить, я не из тех, кто любит вызывать к себе жалость или сочувствие. Но после того, что произошло… Наверное, это надо отметить, пока нам небо не свалилось на голову. Быть раздавленным сталактитом в пещере – все же более славный конец.
Он повернул голову в мою сторону, держа в руке нетронутый апельсин:
– Я тяжело работаю ради вас. Галерея – единственный луч надежды, который заставляет нас держаться и еще на какое-то время дает нам волю к жизни. Силы мои на исходе, но я принес вам этот апельсин. Я не пытаюсь
…
Его била нервная дрожь, и он отчаянно скреб себе шею. Я посмотрел на него с некоторой ностальгией и сказал:
– Сорок семь лет… Когда мне исполнилось сорок семь, я ел омаров и креветок в ресторане «Дух времени» в Аннеси.
– Омары… креветки… свинство с твоей стороны об этом говорить.
Мишель разложил на тарелке дольки апельсина в две кучки:
– Четырнадцать. Это вам. По семь на брата. Угощайтесь.
Фарид сразу оценил его поступок и схватил свою долю. Кусочки апельсина он со вздохом бережно выстроил в ряд на ладони.
– Наверху делают денежные ставки, чтобы получить больше. А тут… ну какие тут деньги? Эти дольки ценнее любых алмазов. Я бы отдал год жизни, чтобы у меня было еще десять долек.
Стиснув зубы, он положил две дольки на тарелку и подвинул ее Мишелю. Человек в маске поблагодарил кивком.
– Тебя никто не заставлял.
– Да неохота забирать мои алмазы назад.
Пок насторожился и принялся царапать мне лапой ногу. Я сгреб свои семь долек, с наслаждением втянул в себя их запах и сбросил четыре на коремат. Одно движение мокрого языка – и они исчезли. Оставшиеся три я положил перед собой.
– Давайте чокнемся. С днем рождения.
– С днем рождения, – мрачно буркнул Фарид.
Мишель медленно покачал головой:
– Там, наверху, я помянул бы Седрика, моего сына. Я его поминаю каждый свой день рождения. Мы с женой идем к нему на могилу и зажигаем свечки.
Никто не отозвался. А что тут скажешь? Что есть места получше, чтобы отпраздновать день рождения? Что наверху люди в такой день танцуют и пьют шампанское, а мы тут, скорчившись и промерзнув до костей, ковыряемся в трупе? Мишель осторожно отправил в рот обе свои дольки, посмаковав каждый глоток. Потом скользнул между мной и Фаридом и появился с фотоаппаратом в руках. Нацелив объектив на всех троих, он вытянул руку с камерой.
– Нет! – крикнул я, потянувшись рукой к аппарату.
Прошла какая-то доля секунды – и сверкнула вспышка, ослепив нас. Из аппарата выполз маленький язычок глянцевой бумаги.
– Зачем вы потратили снимок?
– Ничего я не потратил. Это мой день рождения или нет?
Фигуры постепенно проступали, и стало видно мою протянутую руку, которая загораживала часть лица. Мы все внимательно разглядывали фото. Ни одной улыбки, лица у всех расстроенные, у меня открыт рот. Странно, но было невозможно понять, для чего вообще сделан этот снимок, в каком контексте. Вверху Фарид, отправляющий в рот дольку апельсина. Глядя на себя, Мишель принялся ощупывать маску, словно хотел запомнить все ее выступы и выемки. Он впервые видел себя в маске, и я хорошо представлял себе то чувство беспомощности, которое он должен был испытывать.