Голубая бусина на медной ладони
Шрифт:
Ладонь вывернута вверх, пальцы сложены щепотью, их кончики направлены в сторону собеседника. Рука движется сверху вниз. Значение: просьба немного подождать, проявить внимание или замолчать. Этот жест великолепно заменяет целую фразу.
Рука, отведенная в сторону на уровне пояса, несколько раз сгибается и разгибается в кисти; указательный и средний пальцы направлены вниз. Значение: просьба подать машину в указанное место или просто просьба подвезти.
Ребром ладони одной руки ударяют по сгибу другой у локтя. Значение: требование предъявить документы.
Согнутые в локтях руки с раскрытыми от себя ладонями резко поднимаются вверх по обе стороны
Вращательное движение кистью руки или кистями обеих рук. Ладонь полураскрыта. Так жестикулируют школьники, когда они не поняли учителя, или шоферы, недовольные действиями регулировщика. Значение: озадаченность, досада.
Вытянутая вперед рука обращена ладонью вниз, пальцы как бы скребут воздух. Значение: «Подойди сюда». Новичков этот жест часто вводит в заблуждение: издали кажется, что рука отталкивает приближающегося («Прочь!»).
Большими и указательными пальцами обеих рук подергивается одежда на уровне груди. Остальные пальцы отведены в сторону и слегка согнуты. Значение: отстраненность, неодобрение.
Ребра указательных пальцев трутся друг о друга; остальные пальцы загнуты. Значение: полное сходство, равенство, совместность.
Ладонь руки касается лба, а затем сердца. Усиливает или заменяет фразу: «Ваши слова у меня на голове!» Значение: безусловное подчинение, внимание, уважение.
Слушающий хлопает вытянутыми пальцами по подставленной ладони говорившего. Значение: «Молодец, здорово сказано!»
И еще три жеста, самые, может быть, интересные.
Ладони согнутых в локтях рук как бы очищают одна другую, скользя вертикально. Значение: освобождение от неприятного дела или нежелание в нем участвовать («Умываю руки» — жест Пилата). Случайно ли совпадение с евангелической символикой, или жест обязан ей своим возникновением? А может быть, создатели Нового завета опирались на уже существующую традицию? Последнее вероятнее всего, но окончательного ответа пока нет.
Движение ногой, имитирующее скидывание туфли или пинок. Значение этого жеста такое же, как у предыдущего. Жест очень древний, явно восходящий к семитскому обычаю снятия сандалии в знак отказа от своих прав и передачи их другому. Этот обычай казался устаревшим еще библейскому персонажу Воозу, свойственнику вдовы Руфи, решившему жениться на ней. «Прежде такой был обычай… для подтверждения какого-либо дела: один снимал сапог свой и давал другому (который принимал права родственника), и это было свидетельством… И сказал тот родственник Воозу: купи себе, и снял сапог свой (и дал ему)». — Руфь, IV, 7–8. Однако еще совсем недавно у бедуинов Аравии при разводе или отказе на брак с дочерью дяди по отцу применялась формула: «Она была моей сандалией, я сбросил ее».
Сдергивание своего головного убора с головы наземь. Этот мужской жест до сих пор в ходу у крестьян и бедуинов. Значение: готовность на любые крайности в выражении горя или угрозы. Жест восходит к доисламскому магическому обряду обнажения волос, к которому прибегали при проклятии или угрозе, при обряде вызывания дождя, во время траура, унижения или подвижничества!
Последние три жеста, хотя и с большими допусками, можно все-таки датировать, однако в целом датировка жестов — задача куда более сложная, чем, скажем, датировка рукописей. И я с благодарностью вспоминаю свое путешествие в Пальмиру, «построенную джиннами», которое помогло найти путь к решению этой задачи.
Город на Неве называют «Северной Пальмирой». Значит, между
Арабы называют Пальмиру по-своему — «Тадмор». Случилось так, что я провел в Пальмире-Тадморе не один день. Видел пустой желтоватый город зимой, весной и летом, ранним утром, в жаркий полдень, на закате.
Глазастая ладонь смотрит на меня с номерного знака, укрепленного над мощным колесом. Автобус отправляется в Тадмор из Хомса — третьего по величине города Сирии — с площади Старых Часов. Вся площадь загромождена лавками, перед которыми на низких стульях дремлют тяжелые эфенди в черных европейских костюмах и малиновых фесках. Стеклянные ящики менял обклеены разноцветными банкнотами. На пыльных витринах поблескивают никелированные радиоприемники, старые зажигалки, дешевые пластмассовые очки, вороненые браунинги, короткорылые кольты, патроны, ножны кинжалов. В выцветшем бархате — позолоченные часики. Высятся «вавилонские башни» жевательной резинки, мыла, сигарет, пестрых пакетиков с бритвенными лезвиями. Одуряюще пахнут арабские сласти: яркие ромбы, квадраты, круги — целая геометрия кондитерского дела. В горки, словно пушечные ядра, сложены арбузы и дыни, а на крюках висят бледные бараньи туши, каждая из них украшена пунцовым помидором между ногами.
Но приметы военного времени — затяжного ближневосточного конфликта наложили свою печать и на жизнь тылового города. Среди объявлений, которыми оклеены стены, мелькают листки, обрамленные черной траурной каймой, с которых смотрят на вас молодые смуглые лица. «Погиб при исполнении задания на оккупированной территории». Новые имена, новые портреты парней и девушек появляются почти ежедневно.
К дому начальника военного округа одна за другой подъезжают машины, на дверцах которых изображен зеленый факел в круге и надпись: «Джейш» — армия. Часовой, приветствуя входящих и выходящих офицеров, едва успевает выполнять положенные по уставу сложные, почти танцевальные движения — наследие французской военной выучки: два притопа тяжелыми ботинками и прихлоп ладонью по прикладу автомата.
В толпе на остановке тоже много военных. Раскрашенный цветными узорами автобус — не для туристов, не для состоятельных сирийцев, это транспорт феллахов, возвращающихся с базара, солдат, отпущенных на побывку к родным в Фарклос, Тадмор, Дейр эз-Зор. Они втаскивают в автобус свои мешки, набитые покупками, ящики из-под американских сигарет, синие солдатские сумки.
Наконец трогаемся. Сперва автобус идет медленно, чтобы запоздавшие успели вскочить на ходу, но потом, у поворота к шоссе, двери захлопываются, пассажиры начинают лузгать тыквенные семечки, закуривают самокрутки. Двое феллахов, балансируя в проходе между сиденьями, направляются к бачку с питьевой водой.
Наш автобус обгонял мощные «шкоды», в кузовах которых под пятнистым брезентом угадывались снарядные ящики, оставлял позади долговязые зенитки, застывшие у обочины под ядовито-зелеными маскировочными сетями. Никто уже не обращает внимания на эту вошедшую в быт картину. Некоторые из моих спутников пережили бомбежки, потерю родных и близких. Но сегодня можно не вглядываться в небо, можно петь, не оборачиваясь на зенитки: мы — в глубоком тылу, в двухстах пятидесяти километрах от переднего края.