Голубая комната
Шрифт:
Андре выпалила, словно бросая вызов:
— Теперь ты!
— Не могли бы вы нам объяснить, что вы под этим подразумевали?
— Вы находите, что это недостаточно ясно? Вы сами сказали: я была свободна. Как только траур закончится…
— Одну минуту! Вы из-за траура не возобновили ваших свиданий после смерти мужа?
— Отчасти. Отчасти еще и потому, что была в распрях со свекровью и, если бы дело дошло до суда, наша связь могла бы нам повредить.
— Следовательно, вы не вывешивали полотенце
— Только однажды.
— Ваш любовник пришел на свидание?
— Нет.
— Вы поднимались в комнату?
Безо всякого стыда она уточнила:
— Я разделась, как обычно, уверенная, что он придет.
— Вы хотели с ним поговорить?
— Если бы я хотела с ним поговорить, я не стала бы раздеваться догола.
— Разве вам нечего было обсуждать?
— Что обсуждать?
— Ну, например, как ему в свою очередь освободиться.
— Это было решено уже давно.
— Еще второго августа?
— Это была не первая встреча.
— Вы договорились, что он разведется?
— Я не уверена, что слово «развод» прозвучало, но я поняла это именно так.
— Слышите, Фальконе?
Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами:
— Ты им ничего не сказал? — Потом, обращаясь к судье: — Я не вижу здесь ничего необычного. Люди разводятся каждый день. Мы любили друг друга. Я любила его еще девочкой и вышла замуж за Николя только потому, что Тони уехал и я была уверена, что он никогда не вернется. Когда мы снова встретились, мы оба поняли, что созданы друг для друга.
Он хотел протестовать, хотел встать и громко крикнуть: «Нет! Нет! И нет! Прекратите! Это все ложь! Все подстроено!»
Но он сидел молча, слишком удивленный, чтобы вмешаться. Неужели она вправду так думала? Она говорила так просто, безо всякого пафоса, словно все это было естественно, словно не было никакой драмы, никакой загадки.
— Значит, когда вы написали ему: «Теперь ты!», вы имели в виду…
— Что я его жду. Что настала его очередь сделать все, что нужно…
— То есть развестись?
Может быть, нарочно она немного поколебалась, перед тем как обронить:
— Да.
Следователь бросил на Тони заговорщицкий взгляд, перед тем как задать Андре следующий вопрос, словно говоря: «Слушайте внимательно, вам это должно быть интересно».
Ровным голосом, без тени иронии или издевательства, он спросил:
— Вы не подумали, какой удар вы нанесете Жизель Фальконе?
— Она бы скоро утешилась.
— Откуда вы знаете? Она что, не любила своего мужа?
— Не так, как я. Такие женщины не способны на настоящую любовь.
— А дочь?
— Вот именно! Она бы ею и утешилась, и, если бы им платили небольшую ренту, они бы жили и горя не знали.
— Слышите, Фальконе?
Следователь, вероятно, пожалел, что зашел так далеко, потому
Кулаки его сжимались и разжимались, руки казались слишком длинными. Толстый адвокат, обернувшись из любопытства, бросился между ним и своей клиенткой.
Дьем жестом отдал приказ секретарю, который уже бежал к двери.
Казалось, эта сцена продолжалась очень долго, на самом деле прошло всего лишь несколько секунд. Вбежали жандармы, и один из них быстро надел на Тони наручники, ожидая дальнейших приказаний. Следователь колебался, переводя взгляд со своего подозреваемого на Андре, которая не теряла самообладания и казалась всего лишь удивленной.
— Тони, я не пойму, почему ты…
Но по знаку Дьема ее увели. Адвокат крепко держал ее под руку, подталкивая к двери. Она все же успела обернуться и бросить:
— Ты же помнишь, ты сам говорил…
Дверь захлопнулась, и никто не услышал продолжения.
— Извините меня, Фальконе. Я был обязан. Через несколько минут, как только путь освободится, вас отведут в камеру.
Тем же вечером Дьем говорил жене, заканчивая ужин:
— Сегодня я провел самую ужасную очную ставку за все время моей службы, и не дай мне Бог провести еще такую же.
Тони же в своей камере всю ночь не сомкнул глаз.
ГЛАВА VI
Два дня он провел в каком-то отупении, из которого его выводили лишь недолгие приступы гнева — тогда он начинал метаться по своей камере, готовый разбить голову о стены.
Были выходные дни, и, вероятно, все уехали за город.
Как ни странно, он с самого начала приспособился к тюремной жизни, не возражая ни против распорядка, ни против инструкций, данных его охранникам.
Лишь на третий день он почувствовал себя брошенным. Никто не приходил к нему. Никто не собирался отвозить его на допросы во Дворец правосудия. Он нетерпеливо прислушивался к шагам по коридору, вскакивая каждый раз, когда они останавливались возле его камеры.
Лишь потом он осознал, что и улица была пустынна, на ней не было почти никакого движения, и только к четырем часам дня один из охранников сказал, что понедельник — праздничный день.
Во вторник в десять часов утра в его камеру проводили мэтра Демарье, у которого в выходные якобы случился солнечный удар. Тот долго выкладывал бумаги из своего портфеля, прежде чем как следует расположиться, предложить ему сигарету и зажечь свою.
— Вам эти три дня не показались слишком долгими?
Он кашлянул, потому что Тони не потрудился ответить и был не в лучшем расположении духа для продолжения разговора.